думал, совсем по-взрослому, что все это скоро будет его.
Дед, все это время следивший за выражением лица большеглазого внука, просиял. «Проняло салагу», - буркнул он в бороду и повел маленького Егорова по будущим владениям.
В этот день детство Федора закончилось.
Глава 2
Федор затаился, свернувшись калачиком под лестницей. В пыльном углу он сидел тихо и поглядывал в щель меж досок. Картина была прежней: пустая комната, запертая входная дверь и солнечный отпечаток окна на полу. Но Федор знал, что стоит ему выйти, как появится ненавистная Алевтина с розгами в руках и, несмотря на кажущуюся неповоротливость, ловко схватит за шиворот, повернет к себе спиной и отходит по голым ягодицам.
Федор бабку ненавидел. Ему казалось унизительным получать порку от руки этой никчемной старухи, от деда он еще мог стерпеть (но тот никогда не бил ни детей, ни внуков), а от этой тупой, злющей, каменнолицей бабы - нет.
Первый раз Алевтина выпорола внука на десятый день пребывания мальчика в доме. Не зная, чем заняться (на улицу его не пускали), он нашел себе развлечение - катался по перилам. Лестницы в доме были мраморными, широкими, и перила напоминали длиннющие ледяные горки. Так здорово было слетать с них с бешеной скоростью, а потом взбегать вверх и скатываться вновь.
Федор, заливаясь хохотом, в очередной раз карабкался на свою горку, как вдруг его кто-то схватил за ухо и стащил на пол.
Федор пискнул и обернулся. Перед ним, уперев руки в бока, стояла Алевтина, тучная, с ног до головы укутанная в черное.
- Вы чего щиплетесь? - удивился мальчик: его никогда не таскали за уши.
- Я тебе говорила, что нельзя шуметь и бегать?
- А мама разрешала! - топнул ногой Федор.
- Я тебе говорила или нет? - Мальчик насупился. Бабка ему не нравилась, и он не намерен был с ней разговаривать. - Ты, щенок, так и будешь молчать?
- Я не щенок.
- Ах ты нехристь! Старших не уважаешь, в пост голосишь как резаный.
И она, схватив внука, поволокла его куда-то вниз. Куда - Федор не видел, он крутился, пытался вырваться и кричал при этом басовито: «Ма-а-а-ма!»
Через несколько минут движение прекратилось, мальчик решил, что его отпускают, но стоило ему об этом подумать, как он оказался прижатым лицом к деревянной лавке, и по его голой попке заходили мокрые розги.
Когда экзекуция была закончена, бабка так же за шиворот подняла внука, развернула и произнесла назидательно:
- Не смей мне перечить боле.
Алевтина уже ушла, слезы высохли, а он все стоял в кухне и не понимал, за что его так унизили и причинили столько боли.
Следующую неделю он ходил тихий, задумчивый, чурался всех, даже отца, боясь не выдержать, разреветься, попроситься домой. Григорий перемену в сыне замечал, но, занятый жалостью к себе, не сильно напрягался, чтобы узнать причину.
Через неделю Федор, уставший сидеть взаперти, вышел погулять на задний двор. Там, прислонившись к забору, он наблюдал за проносившимися мимо экипажами и мечтал о тех временах, когда станет большим, уедет в деревню и никому не позволит себя бить.
Простоял он так недолго. Через какое-то время он почувствовал чье-то присутствие за спиной. С опаской обернувшись, он увидел то, что и предполагал, - Алевтина, хмуро смотрящая из-под надвинутого на самый лоб платка, сжимала в мозолистом кулаке розги.
- Я предупреждала, чтобы ты не смел без разрешения выходить на улицу.
- Но мне скучно дома, - тихо оправдывался Федор.
- Неслух! Марш на кухню.
- Не смейте меня бить.
- Еще как посмею, - гаркнула Алевтина и привычным движением ухватила за шиворот.
В тот день порки избежать не удалось, как и в последующие. Била его бабка в среднем раз в месяц, всегда мокрыми розгами, всегда по голым ягодицам и с неизменным каменным выражением лица, на котором не отражалось ни злости, ни жалости.
Через год такой жизни мальчик резко изменился. Он стал пугливым, тихим и немного заторможенным. Часами сидел в своей комнате, разговаривал сам с собой, на отца и деда не реагировал. Ничего его не увлекало, даже поездки на завод. Григорий, оправившись от смерти жены, начал интересоваться делами сына, но мальчик в ответ на отцовы вопросы либо молчал, либо просился к маме.
Не добившись ничего от сына, Григорий решил, что он просто скучает по деревне, и надумал вывезти его в имение. Дед был против, но тут на защиту сына неожиданно встала Алевтина:
- Пусть едет, чегой-то ты не пущаешь?
- Да опять одичает, а ему в гимназию на этот год идти.
- Дак давай я поеду, пригляжу за ним, заодно и сама отдохну немного, - предложила любезная Алевтина и после мужниного согласия пошла собирать вещи.
Так Федор оказался там, куда так стремился весь этот ужасный для себя год.
Первое, что бросилось в глаза по приезде, это то, что дом стал совсем другим - заброшенным, ветхим, поблекшим. И васильки потускнели, и речка не такая глубокая, даже лошадки менее резвые.
Словом, земля обетованная разочаровала.
Федор прожил неделю в деревне. Вел себя хорошо, не кричал, не бегал, близко не подходил к лошадкам, как было велено, но, задумавшись однажды, уронил глиняную тарелку. Она с глухим звуком стукнулась об пол и разломилась надвое.
- Недотепа! - гаркнула бабка и через минуту вернулась с мокрыми розгами.
И тут Федор понял! Что бы он ни делал, как бы хорошо себя ни вел, эта мерзкая старуха всегда найдет повод для наказания. И дело, оказывается, не в нем, а в ней, и значит, он не обязан терпеть, а может драться, кусаться и плевать в ее каменное лицо.
- Только тронь, старая карга! - крикнул он и бросился из комнаты.
Алевтина, впервые встретив сопротивление, очень удивилась, поэтому не среагировала, и Федор получил небольшую фору.
В этот день он пробегал по полю до вечера, искупался, покатался на вороном жеребце Герцоге, повалялся на сеновале, словом, сделал все то, что ему запрещали. Когда солнце скрылось за горизонтом, он вернулся домой.
Били его тогда особенно жестоко и долго, но на этот раз он не рыдал, не умолял, только вздрагивал и тонко пищал, а когда порка закончилась, произнес:
- Я все равно буду делать то, что захочу!
Алевтина вспыхнула и, несмотря на усталость, ударила мальчишку по щеке.
- А когда вырасту, отхлещу тебя нагайкой, старая обезьяна!