диковинные животные - верблюды были запряжены в них. Как вечно спешащие по своим делам муравьи, сновали люди, народ был разношерстный: тут и важные господа попадались, и рыбешка помельче - перекупщики и посредники, и крестьяне разных национальностей, кто в потрепанных рубахах и пыльных шапках, кто в стеганых халатах, кто в кафтанах. На горизонте только недавно поднялось ленивое солнце, а на хлебном базаре уже вовсю бурлила жизнь. Отовсюду доносилась то украинская, то татарская, то калмыцкая, то русская речь, а уж сколько оттенков, говорков этой самой русской речи можно было услышать на хлебном базаре: кто-то окал, кто-то тянул окончания, другие прибавляли к любому слову «-та», а некоторые «-ак». «Ак, что хоть слышно нонче? Почем-та пуд?» А еще слышались ругань, полупьяные хриплые песни, заливистый смех, конское ржание…
Балаково!
Дед привез Федора на этот базар впервые. Мальчишке едва исполнилось двенадцать, но он интересовался всем, что связано с мукомольем и зерноторговлей, поболе многих взрослых. Он уже досконально изучил работу предприятий, лавок, бывал частым гостем в главной конторе, однажды посетил вместе с дедом Промышленную ярмарку, и вот теперь попал на главное хлебное торжище.
Приплыли они на буксирном пароходе, принадлежащем их семье, его и баржу оставили на пристани, а сами отправились наблюдать торги. Сначала они, конечно, посетили резиденцию фирмы «Егоровъ», что располагалась в самом центре базара, в здании биржи, а уж потом вышли в народ. Дед, вместо того чтобы посидеть со всеми крупными купцами в чайной, решил показать внуку, как все здесь происходит. Пусть набирается опыта, наблюдает, наматывает на еще не пробившийся ус.
У Федора даже захватило дух, когда он попал в центр этого водоворота. Всюду, куда ни кинь взгляд, мешки с мукой, горы мешков, и люди, кони, быки. Толчея, ор, гам. Мальчик вслушивался в рокот толпы, и среди этого шумового фона то и дело пробивалось: «мартышки, мартышки».
- Кто такие мартышки? - Федор спрыгнул с телеги и возбужденно затряс деда за рукав.
- Это посредники, сынок. Они на таких, как мы, работают. Вот ты, когда вырастешь и станешь хозяином, не будешь же здесь толкаться, торговаться до одури. На это мартышки имеются. Они товар проверят, уговорятся, навар свой получат.
- А какой навар?
- Гривну с пуда, - назидательно протянул дед. - А мы уж повелим грузить зерно на баржи, потом выпьем чайку, да и по домам.
- А почему мартышки? - не унимался Федор.
- Есть, сынок, такие птицы - чайки-мартыны, они над рекой носятся, рыбешку мелкую выискивают, а углядят - да и как сиганут вниз, ну и цап-царап. Сожрал.
- Ага, - мальчик задумался. - Значит, только мелкую? А большая кому?
- Ясно кому - более крупным, сильным, смелым.
- Я ни за что не стал бы мартышкой, - уверенно произнес Федор. Он в один миг вдруг понял, что относится к другой породе людей - он не станет довольствоваться мелкой рыбешкой, ему нужны щуки, сомы, осетры.
Как он горд стал, когда понял, что наступит время, когда десяток мартышек будет сновать по базару, выискивая для него добычу.
- Тебе и не нать. - Дед понаблюдал еще немного за торгующимися, потом, позевнув, позвал: - Пошли отседова.
- Куда? - Феде уходить не хотелось.
- В чайную сходим. Там много наших, n-ских. Побалакаем.
- А мы сейчас покупать разве не будем? Все ведь разберут.
- Сейчас покупают те, кто ждать не может, те, у кого баржи внаем взятые, им по любой цене брать приходится. Мы же подождем маненько, глядишь, цена и упадет, нам ведь торопиться некуда.
Они долго сидели в чайной, вели неспешные беседы с другими купцами. Все они хоть и казались спокойными, но нет-нет да и подходили к окнам поглядеть, что там и как. Старик же Егоров был невозмутим, пил чай из блюдца, почавкивал плюшкой, щурился на пар: он, как видно, уже давно перестал нервничать и торопиться, он был самым матерым среди всех. Федор же не мог усидеть на месте, он ерзал, вытягивал шею, чтобы удостовериться, что на рынке остался хоть один продавец. Когда прошло обеденное время и солнце высоко поднялось над бескрайней степью, купцы высыпали из чайной и разбрелись по базару, окруженные своими мартышками.
- Понял, что значит иметь терпение? - спрашивал дед у внука, когда они проходили по рядам.
- Сэкономили десять копеек с пуда.
- Верно.
- А почему они продают? Это же им не выгодно. - Федя увидел разочарованное и печальное лицо крестьянина, только что продавшего им свой товар.
- Попробуй не продай. К концу торгов цены еще упадут. Смекаешь? Не всегда можно выжидать, иной раз и поторопиться не мешает, а уж когда - это ты почуять должон.
Зерно они закупили за считаные минуты, еще за три часа его погрузили на баржу, а к вечеру она уже отплыла в N-ск.
Федору так не хотелось возвращаться в гимназию после того, как он почувствовал себя взрослым и нужным деду. Зачем, спрашивается, ему эта латынь? А химия? Он считает получше папки своего, да и планирует не хуже, а уж в мукомольном деле разве что дед ему ровня. Федору не терпелось заняться фабриками, но ему все твердили, что сначала надо закончить гимназию. А на кой черт, если дед только три класса сельской школы осилил, а все равно разбогател? Федор не понимал этого, доводов отца не слушал, правда, гимназию все равно посещал. Вот если бы дед позволил не учиться… Но он не позволял.
Еще мальчик не хотел возвращаться в родной город из-за бабки Алевтины. С каждым годом ненависть к ней все росла, и он никак не мог понять, как его обожаемый дедушка может любить эту каргу. Федор, как ни пытался, не мог найти в ней ни одного достойного качества. Пустоголовая, злющая, мстительная.
Алевтина перестала пороть внука розгами с год как. Но это нисколько не облегчило его жизнь. Федору достаточно было ее видеть, слышать ее скрипучий голос, чтобы вся ненависть, бушевавшая в нем годами, выплеснулась со страшной силой. А когда она хлестала его по лицу, если считала поведение внука непотребным, он испытывал такое унижение, что хотелось либо умереть, либо убить ее.
Стоило ей шлепнуть его своей широкой ладонью, как в памяти всплывали все удары, что она сыпала на его попу, спину, плечи, а еще слезы, боль, обида.
Приплыли они в N-ск вечером. Сразу отправились домой, внук хоть и не спешил