– Марик, не жмись там! Иди сюда. Встань со мной рядом.
Прасковья Яковлевна поднялась мне навстречу и стоя, положив руку мне на плечо, продолжила обращение, уже ко всем:
– Вот, дорогие мои, второе ЧП у нас в доме. Первое вы помните: жалобы в третьей группе. От мамаш. Пропадали свертки с едой, которыми они подкармливали своих детей. Это не в наших правилах, но это – их право. Когда мы перевели Зою Фадеевну, жалобы прекратились, потому что они случались именно в ее дежурства. А теперь что? У этих сироток… – она отвернула голову к окошку и некоторое время молчала. Потом развернулась ко всем и посмотрела на меня. – Вот Марику спасибо! Спасибо, что не побоялся сказать… Я ведь когда про других у него спросила, он, как большой, ответил: «Сроду ничего не брали». Правильно я говорю, Марик?
– Да, – ответил я, подтвердив и кивком головы.
– Заметьте, – продолжала Прасковья Яковлевна, – не на ушко, не как ябеда, а открыто, как мужик.
Такая оценка в мой адрес, конечно, была завышена. Но я думаю, что хороший воспитатель часто авансом отмечает в детях лучшие качества, помогая их самоосознанию в нужном направлении.
Разумеется, дорогой читатель, я привожу все речи не в безусловной точности. В ощущениях сохранилась достоверность, а не дословность. Она-то и дорога. Мне не приходится придумывать. Помню всего я гораздо больше, чем описываю. Я выбираю то, что обусловливалось войной и производилось ею в моей судьбе.
Прасковья Яковлевна что-то говорила еще, важное с ее точки зрения, а потом напрямую обратилась к Зое Фадеевне:
– Кстати, а какого цвета у тебя бидон?
– Нет у меня никакого бидона, – был ответ.
– Не крути, Зоя, хуже будет, если следователя позовем.
Зоя Фадеевна что-то хотела сказать, да осеклась. Губу прикусила. Прасковья Яковлевна тогда потихоньку выпроводила меня:
– Иди, Марик, в группу. Мы тут без тебя поразмыслим.
Время в группе близилось к обеду. Вся она пребывала в какой-
то немоте и россыпи по два-три человека. И не сразу заметила мое появление.
Я подошел к Маше с Бориской и сказал:
– Во как! Там все воспитатели собрались. Прасковья Яковлевна обещала что-нибудь придумать… Маш, у тебя нет какой-нибудь корочки?
Она, случалось, оставляла на потом, для Бори, а у меня от волнений разгулялся аппетит.
– Нет, мы ее уже съели, – ответила Маша.
Скоро пришли сразу три наши нянечки и занялись подготовкой к обеду, никого из нас не приглашая помочь. Мы сгрудились в центре зала, ожидая, когда придет дежурная и даст желанную команду.
– Ребятишки, идите пока руки помойте, – сказала одна из нянек.
Кое-кто пошел и сделал это. Не всегда у нас проверяли руки на чистоту. Чтоб не попадаться, не задерживать себя в важный момент, дети сами приговаривали себя к мытью рук.
– Руки-то помыли? – сурово спросила вошедшая Зоя Фадеевна. Удивительно, но никто ей не ответил: так насторожились дети.
– Помыли, – почти хором ответили за нас нянечки.
– Садитесь, – последовала команда.
Без привычной суеты ребята расселись по местам.
– Всем взять ложки и приступить к еде. Кроме Бойкова!
– Какого Бойкова? – спросила Маша.
– Старшего!
Услышав это, нянечки, кроме напарницы, вышли из зала. У меня сжалось сердце от предчувствия какого-то предстоящего испытания. И верно… Зоя Фадеевна подошла к столу, за которым я сидел, и прямо из-под носа забрала мою тарелку со щами.
Я замер. Это не могло быть похожим на наказание: нас никогда не лишали пищи. Но я и не мог представить, что это могло означать. Все, однако, разрешилось быстро.
Зоя Фадеевна вернулась с моей тарелкой, теперь переполненной до краев. В щи было порядочно покрошено кусочков нарезанного отварного мяса (такое мясо мне было знакомо по нашим с бабой Маней скитаниям по миру). То, что она, видимо, принесла для себя, нарочито отдала мне. Все мои ближайшие соседи уставились в мою тарелку. Даже за другими столами дети привставали и смотрели в мою сторону.
Я съежился, а Зоя Фадеевна дышала мне в спину.
– Ешь, – отрезала она злобно и тут же масленым, вкрадчивым голосом добавила: – Ах, извини, к таким щам полагается и хлеба побольше.
И она принесла толстый большой кусок хлеба.
Я вобрал голову в плечи, руки зажал меж колен. Ребята – кто сочувственно, кто с завистью – поглядывали на меня, молча продолжая обедать. Мне сильно хотелось есть. И страшно было притронуться к этой переполненной тарелке. Она уже была не моя, потому что была не такой, как у всех. В один миг мне захотелось опрокинуть ее. Но я не знал, что мне будет за это. К тому же я понимал, что ребята в любом случае не одобрят такой поступок. Пища была для нас выше всякого упрямства, капризов и своеволия.
– Ешь! – угрожающе повторила Зоя Фадеевна. – Не то за шиворот вылью.
– А чего вы мне больше других налили? – ответил я, готовясь заплакать.
– Это награда тебе за твое ябедничество.
Вмиг из заступника, как мне показалось, я был обращен в негодяя.
– Я хотел как лучше, – ответил я искренно, полагая, что буду понят. О, святая простота! Мне шел только пятый год. Я еще не знал, что взрослые воюют. И не только с врагами.
Тем временем обед заканчивался. Тогда детей не надо было уговаривать. Съедали и подчищали все мигом. На столах и крошки не оставалось. Только я в постигшей меня ситуации не знал, что мне делать. Съесть и признать себя неправым, как того хотела Зоя Фадеевна, или настоять на своем и остаться голодным по собственной воле. Ребята уже покидали обеденную площадку зала. И Зоя Фадеевна, очевидно, чувствуя их сопереживание ко мне, придумала всем выходить за дверь на веранду.
Мне становилось плохо и одиноко. Вспомнился случай с горбушкой, когда я схлестнулся с Петиной наглостью, а Юрия Львовна попыталась ради показного порядка подавить во мне праведный протест. Как часто воспитатели, не очень умные, конечно, хотят именно сломить, а не понять сопротивление воспитуемого. Так обычно поступает любая власть.
Когда зал опустел, Зоя Фадеевна сама ушла к детям на веранду, оставив меня самому думать, как выйти из положения. Однако она то и дело сновала за дверью с одной стороны на другую.
Няня, слегка сгорбленная и слегка хроменькая женщина, собирала посуду. Когда очередь дошла до моего стола, она сказала:
– Поешь, родимый. Что ты с ней воюешь? Поешь.
– Не буду, – глухо ответил я. – За что она мне своего накрошила?
– Ладно, давай я тебе помогу, – няня взяла мою тарелку, отнесла ее к столу раздачи и вернулась с обычной порцией в ней. – Поешь, миленький, не надрывайся, горемыка!
Она погладила меня по голове и тем как будто отомкнула затвор моего внутреннего напряжения: я заревел. Навзрыд, судорожно, захлебываясь воздухом. Няня обняла меня, прижала, запричитала:
– Что ты? Что ты?.. Не реви, милый, а то нам обоим попадет.
Зоя Фадеевна была уже рядом.
– Слушай-ка, кикимора, – цыкнула она на няню, – знай свой шесток.
Няня сразу отошла. Вид столь желанной и ненавистной мне тарелки вызвал у меня рвотный позыв. Внутри у меня все клокотало, но в животе было пусто. Меня дергала судорога, но изо рта ничего не выходило. Я плакал, но с глаз не катились слезы. Я вскочил и бросился в ближайший угол, закрываясь в него ото всех.
Так кончилась героика нашего детского восстания. Я был сражен, почти уничтожен. В войнах вообще чаще погибают хорошие люди, а плохие становятся еще хуже. Участники событий, как правило, не помнят их начало, не ведают их пружин, не сознают взаимосвязи. Истинные виновники событий обычно скрыты в их последующем нагромождении. Так и я заслонил собою тихо мерцающий бриллиант. Не я был подлинным героем восстания, я был только его мучеником. Фактический же толчок праведному взрыву дала неприметная Маша. Сама нуждавшаяся в материнской заботе, она выразила ее на моем брате. Отсюда все проросло. А дальше – и пошло и поехало.
Однако Зои Фадеевны я больше не видел. Мы защитились! Но она, очевидно, ушла в другие места свои дела делать. А что же еще?
Ссылка
В один из тихих зимних дней наша детдомовская группа возилась и кувыркалась на площадке перед зданием, отгороженной от внешнего мира довольно высоким разреженным дощатым забором. Юрия Львовна сидела на скамейке перед игрушечным домиком, подняв лицо к солнцу и закрыв глаза. У нее были свои любимчики и почитатели, но не так много, как у Милены Владимировны. Поэтому группа рассыпалась по площадке в беготне и столкновениях, создавая и тут же разрушая шумные игры с визгом, смехом и криками.
В большинстве случаев я сторонился таких игр, но тут заметил, что мой недруг Петька нет-нет да и заденет нашу с Борей подружку Машу: то навалится, то плечом толканет. Конечно, я уразумел в этом не враждебность, а симпатии к ней. Дети выражают их обычно не в прямой, а парадоксальной форме: дергают за косички, щиплются, порой обзывают или пачкают чем-нибудь – словом, не могут сдержать знаков своего пристрастного внимания. Заметив эти Петины знаки, я немножко взревновал Машу и старался защитить ее, как она защищала моего Бориску. Поэтому я отслеживал телодвижения Пети и в нужный момент оказывался между ним и Машей, чтобы основной толчок принять на себя. Маше это нравилось – она улыбалась.