Но однажды за одним из столов легкая схватка закончилась ревом и пролитым супом. На нашу беду, а может, и счастье, к нам заглянула, проходя мимо, заведующая Прасковья Яковлевна. Она никогда не хмурилась, не бранилась, не трепала за плечо. Мы почитали ее. И, может, именно поэтому испугались ее появления.
Но ничего особенного не произошло. Выяснив, в чем дело, она велела рассадить спорщиков за разные столы и долить пролитый суп из того, что найдется на кухне. Там кушали наши воспитатели: ведь они дежурили сутками. Но с тех пор порядок раздачи хлеба поменялся. К каждой тарелке вместе с ложкой прикладывался и кусочек хлеба. Теперь вся порция была заранее предопределена.
Прошло некоторое время. Воспитателям стало спокойнее. Но наше волнение переместилось в спор за дежурство. Раньше в этом была очередность. Теперь она поломалась. Претендентов на желанные обязанности двух помощников всякий раз оказывалось больше. Воспитатели радовались такому соперничеству, принимая его за рвение, и часто из поднятого леса рук на вопрос: «Кто дежурный?» – выбирали просто тех, кто оказывался пошустрее.
Но мы-то знали, почему мы старались не пропустить мимо ушей этот вопрос. Дежурный помощник имел возможность рядом со своей тарелкой положить горбушку, да еще потолще других. И это право никем не оспаривалось. Оно даже считалось заслуженным: ведь помогали. Вот только возможность заслужить его для некоторых сильно убавилась. И однажды, когда Прасковья Яковлевна в очередной раз к нам заглянула, чтобы посмотреть, как идет подготовка к обеду, она громко удивилась:
– Что это ты, Петя, опять дежурный? Ты ж, по-моему, три или четыре дня назад был помощником?
– Да он всегда лезет, – раздалось несколько голосов в подтверждение сделанного замечания.
Прасковья Яковлевна удивилась теперь этой дружной себе поддержке. Она оглядела ребят. Почувствовалось, что тревога передалась и ей. Она только не угадывала ее смысла. Сама чуткая к несправедливости, она, как и дети, насторожилась.
– Значит, я не ошиблась, ребята, что Петя недавно был дежурным?
– Не-е-ет! – ответили мы дружным хором.
– А чья сегодня очередь?
В ответ вскинулось несколько рук тех, которые давно уже пропустили свою очередь и каждый день считали для себя очередным.
Прасковья Яковлевна, видать, не ожидала и этого. Она молча постояла, потом повернулась к воспитательнице и спросила:
– Кто сегодня по списку?
– Сейчас посмотрю…
Кажется, впервые Прасковья Яковлевна нахмурилась. Затем сказала:
– Пожалуйста, впредь без любимчиков! Следите за очередностью, чтобы дети росли спокойными. Надорвать ребенка можно быстро, вот поправить потом – долго.
Вряд ли Прасковья Яковлевна поняла всю подоплеку того происшествия. Скорее всего, педагогическое чутье или жизненный опыт подсказали ей правильный ход, правильный – в смысле сохранения равенства детей перед общим порядком. Но так состоялась маленькая победа более слабых, объединивших свой крик, над более сильными, выскочками.
Когда я сегодня вспоминаю и осмысливаю этот эпизод, я нахожу его потрясающе ценным… для общества. Да, да, общество должно учиться на примере детей. Этот пример показывает, что самотек ведет к конфликтам. Люди ведь разные уже с детства. Одни приемлют общие правила, другим они поперек горла, и собственная потребность толкает их к нарушению порядка ради своего преимущественного удовлетворения. Самотек – это борьба. А если самотек происходит в утяжеленных условиях, это – борьба вдвойне. Великая Отечественная поэтому переходила в войну и междоусобную, даже на уровне детей.
Не улыбайтесь! Люди борются всегда. И чтобы эта борьба не превратилась постепенно в горячую войну между классами или государствами, самотек и стихию надо обуздывать. Борьба за видовое выживание произвела нас в люди. Борьба за лучшую жизнь для себя превращает нас в конкурентов и соперников, порой более жестоких, чем звери. И отменить это нельзя. Весь вопрос в том, на чьей стороне власть, кого она поддерживает. Власть – это заведующая, распорядительница. Хорошо, когда там есть Прасковья Яковлевна [это не вымышленное, реальное лицо). А коли там подвизается «отец народов» или «президент всея Руси»? Вот и получаются тогда массовые репрессии по доносам или разграбление народного богатства шустрыми выскочками. Если хотите понять общество, почаще вглядывайтесь в поведение детей. Борьба за горбушку продолжается. Только на другом уровне. И конца этому не видно.
А мне тогда пришлось напрямую схлестнуться с этим Петькой.
В свои шесть лет Петя был уже довольно нахальным и пронырливым малым. Я числил его своим недругом, поскольку не раз был им бит. Даже после того, как его остепенила Прасковья Яковлевна, он не угомонился и нашел новый способ добиваться себе преимуществ, то бишь горбушек. После команды садиться он в общей сутолоке все-таки успевал оказаться возле своего стола чуть раньше и, высмотрев, кому поблизости досталась горбушка, быстро менял ее со своим куском хлеба. Я не раз замечал его за этим действом, но не знал, как поступить самому. Ябедничать не умел, а придумать что-нибудь не получалось. А потом и забывалось быстро. Дети ведь живут в непосредственности, и сознательная установка, даже когда обещают не писаться, весьма неустойчива.
Но на этот раз он схватил себе и поменял мою горбушку. Ему даже пришлось за ней тянуться. Я едва не задохнулся от возмущения. Но быстро нашелся, что сделать, и, выхватив из-под его руки свою горбушку, его кусок хлеба бросил ему прямо в тарелку с супом.
Я ожидал схватки или тычка, но горбушку не выпускал из руки. К величайшему изумлению, Петя в драку не полез, а начал ябедничать, да еще плаксивым голосом, которого я за ним раньше не замечал:
– Юрия Львовна, а чего Бойков хлебом в тарелку кидается?
Воспитательница подошла к столу и, увидев, что Петин донос соответствует факту, поставила меня в угол.
Мне до слез было обидно. Но, зная Юрию Львовну, ее легкость на быстрые решения, слез я не хотел показывать. Ни ей, ни всем, ни Пете. Обидно мне было и то, что Петя не стал драться, а сделал виноватым меня одного.
Мало-помалу я успокоился в углу и тайком уплел свою горбушку. Но оттого, что все уже от макарон переходили к киселю, аппетит мой разыгрался. А надо вам поведать, что Юрия Львовна позволяла покинуть угол только тогда, когда провинившийся во всеуслышание просил у нее прощения.
Передо мной встала трудная задача. Просить прощения, хотя я был не виноват. Либо, глотая слюну, смотреть, как другие уже поднимаются из-за стола, а мой обед остывает и на него поглядывают многие.
– Ну, и что будем делать? – спокойно спросила Юрия Львовна, обратившись ко мне. – До вечера так будем стоять? Или как?.. Есть-то, поди, хочется?
Я облегченно вздохнул: мне показалось, что сейчас все хорошо закончится.
– Ладно, Марик, проси прощения и садись.
– Юрия Львовна, простите, я больше так делать не буду.
– Да ты не передо мной извиняйся, а перед Петей! – это был совершенно неожиданный поворот дел, новый ход, который она, видимо, придумала, пока ожидала, как я подчинюсь. Ей всегда и во всем хотелось казаться очень умной. Мы знали это по ее говорливости.
Я растерялся. Опять я пожалел, что между мной и Петей не случилось драки, которая сделала бы нас виноватыми обоих.
– Юрия Львовна, простите, я так больше не буду! – повторил я.
– Не хитри, Бойков. Я же сказала русским языком – перед Петей.
Я глянул на Петю: он сиял.
– Не буду! – буркнул я.
– Может, нам отнести твой обед на кухню?.. Или отдать кому-нибудь? – с неприятной иронией заговорила Юрия. Она, видимо, видела во всем этом шалость или упрямство и не хотела понять, что за этим стоит борьба.
Я отвернулся в угол и заплакал. От бессилия. Я чувствовал стоящих за спиной ребят и был уверен, что многие из них, вовсе не по злобе на меня, молчаливо ждут вопроса от Юрии Львовны «Кто хочет?», чтобы сразу поднять руку. Я и сам уже стал ждать этого вопроса как неотвратимой кары за свою неуступчивость.
Но Юрия Львовна не унималась в жажде своей воспитательской победы и спросила:
– Может, Пете отдадим оставшийся обед? А, ребята?..
Ребята стояли молча, тревожно поглядывая друг на друга.
– Я не буду, я не хочу, – отозвался Петя.
Я уже был согласен на все, лишь бы уйти из этого проклятого угла и в играх забыться до ужина.
– Ну чего ты измываешься над мальцом? – глухо обратилась к воспитательнице старая нянечка. – Эка невидаль – хлеб в супе. Ты спроси сначала, чего он его туда бросил, а потом уж и наказывай.
Воцарилось продолжительное всеобщее молчание.
– Ладно, – высказалась Юрия Львовна, – раз Бойков извинился, значит, он все понял. Можем его простить.
Комок, застрявший у меня в горле, сильно мешал есть. Все было холодным. Казалось, я и сам застыл. В животе подсасывало, но елось без аппетита.
Убирая посуду, нянечка погладила меня по голове и украдкой положила мне под руку тоненькую горбушку. Я оторопел. Человек, которого я почти не замечал, принял во мне участие. Мне захотелось прижаться к нянечке. Я едва не заплакал вторично, но сумел-таки сдавленным голосом сказать ей: «Спасибо!» И снова начал оживать. Как раненый.