– Что это ты, Бойков, ко всем сегодня пристаешь? – спросила за моей спиной Зоя Фадеевна.
Я съежился, думая, что сейчас буду схвачен за шкирку. Я почти онемел: врать я еще не научился, но понимал, как рискованно сейчас говорить правду. Выручила меня Маша:
– Марик, а Боря пошел в уборную.
Я до сих пор восхищаюсь этой девочкой. Она, видимо, дольше была сиротой, чем мы с Борькой, быстрее поумнела и могла уже отвечать не только за себя. Вот в кого следовало влюбляться. Я, естественно, пошел в туалет для мальчиков и нашел Борю в раздевалке за игрой с какими-то фантиками. Опасность на этот раз пролетела мимо.
На следующее утро дежурной была Милена Владимировна.
Уже до ее прихода мы были возбуждены и, как только она вошла, сразу же окружили ее, наперебой пытаясь рассказать, что мы знаем и чего хотим. Милена долго ничего не могла понять, но кто-то ей подсказал, что Марик Бойков лучше расскажет все. Так общее недовольство вывело меня на переднюю линию начинающегося восстания.
Я рассказал почти без запинки, как ворует гущу из нашего супа Зоя Фадеевна, поведав и про бидон, и чайник, и даже тряпку для бидона. Поскольку мне говорили об этом многие, я повторял с полной уверенностью, будто все видел сам. Милена, сначала улыбавшаяся от бурного выражения наших эмоций, скоро вытянулась в лице и спросила:
– Все так Марик рассказал?
– Да-а! – почти хором ответили ребята.
За завтраком мы были тихи и сосредоточенны. Мы ждали, сами не зная чего, но важного. Я волновался, пытаясь предположить дальнейший ход событий. Больше всего мне хотелось, чтобы Милена сходила за Прасковьей Яковлевной. В группе мне было бы легче. Мне не хотелось быть первым или главным, да я и не считал себя таковым. Я как бы помогал Маше.
Но Милена Владимировна не торопилась. Завтрак уже кончился, и, против обыкновения, вместо занятий с нами она помогала нянечке убирать посуду. Наконец она оторвалась от дела, отыскала меня среди ребят, подошла, подсела на уровень моей головы и, глядя мне в глаза, спросила:
– Ты можешь все это рассказать Прасковье Яковлевне?
Я в нерешительности пожал плечами, но сказал:
– Наверно, смогу…
– Хорошо, – отозвалась Милена Владимировна и взяла меня за руку. – Будь смелее!
Мы вышли под провожающие взгляды ребят. Остановившись перед дверью заведующей, Милена опять подсела и, обняв меня за плечи и сама волнуясь, почти шепотом проронила:
– Марик, ты только не волнуйся. Зато потом будет лучше.
– Ладно, – согласился я, тоже начиная волноваться.
Постучав в дверь, мы вошли. Прасковья Яковлевна надевала свой рабочий халат. Она была довольно крупной, в приличных летах, седеющей женщиной. Для нас она была воплощением справедливости, то есть именно тем, чем и должна быть заведующая. Она не бранилась по пустякам, не злопамятствовала, прощала и крупные проступки, если видела, что у ребенка срыв и он раскаивается. Говорила она громко, уверенно, не сердясь, не впадая в истерику или злобность. А ведь дети – такой народ: довести могут кого хочешь…
Однажды девочки пожаловались на меня Юрии Львовне, как я прыгал на кровати без трусиков после отбоя [а отсутствие трусиков на мне, поскольку я писался по ночам, как и наличие клеенки под простыней, были для меня обязательны. Не обязательны были прыжки с демонстрацией чего-нибудь]. Юрия Львовна, поделом отругав меня, для вящего воздействия повела еще к Прасковье Яковлевне.
Прасковья Яковлевна посмотрела мне в глаза и спросила:
– Марик [детдомовских она знала по именам], скажи-ка, девочки просили тебя прекратить это безобразие?
– Да, – искренне ответил я.
– Ну и…
– Мне было смешно смотреть на мою тень на стене.
– И многие смеялись? – спросила Прасковья Яковлевна.
– Да.
– И девочки тоже?
– Да.
– А как закончилось это безобразие? Ты сам остановился?
– У меня простынка вся скомкалась и клеенка порвалась.
– Значит, матрас твой сегодня весь мокрый. Ужас! Видишь, как плохо кончается безобразие?
– Простите, Прасковья Яковлевна, я больше так делать не буду.
Вспоминая этот эпизод, я думаю: до чего ж часто воспитание шуршит по поверхности, реагируя лишь на следствия, и потому оказывается малоэффективным, и как редки такие таланты, как Прасковья Яковлевна. Матрас тогда мне высушили, клеенку заменили. И, главное, я больше уже не выкомаривался. Здесь сказались и оценка, и поучение, и забота. Все сразу. Все в одном.
А сейчас, запахиваясь в халат, Прасковья Яковлевна, видя нашу робость, первая поздоровалась с нами и спросила:
– Что случилось, дорогие мои?
Милена Владимировна поставила меня впереди себя и сказала:
– Вот Марик Бойков хочет вам что-то сказать.
Я замялся и, главное, снял с плеча руку Милены.
Прасковья Яковлевна отреагировала быстро:
– Милена Владимировна, говорите сначала вы. Что произошло?
Милене, видать, тоже было нелегко. Она с минутку помолчала, покашляла и, невольно снова кладя мне руку на плечо, выдавила из себя:
– С утра сегодня… ну, как только я вошла, дети меня обступили. И… кто громче, кто поддакивая, пожаловались, что… Зоя Фадеевна… суп их отливает в свой домашний бидон. Вот Марик может подтвердить.
Прасковья Яковлевна от неожиданности так и села, не успев застегнуть халат и бросив руки на рабочий стол. Я заметил, что она побледнела, а глянув на Милену, увидел, как она покраснела.
Меня удивила перемена в их лицах. И почему-то вспомнились ругань и слезы в доме беженцев, когда из него изгонялась женщина с грудничком. Подумалось, что Зое Фадеевне, наверно, тоже придется несладко. Зоя Фадеевна мне не нравилась, но я не хотел, чтобы она убивалась так же, как запомнившаяся мне женщина.
Мне хотелось только, чтобы она не вылавливала гущу из нашего супа, чтобы у нас все было, как с другими воспитательницами.
– Отливает, говорите, – как бы в размышлении проговорила Прасковья Яковлевна и, повернувшись не лицом, а всем корпусом в нашу сторону, спросила: – И часто так бывает?
– Часто, – вступил я в разговор. – Когда она дежурит, суп всегда жидкий, почти без гущи. У нее есть зеленый бидон: она – черпак туда, черпак – сюда. А в ведро с супом подливает воды из чайника… чтобы всем хватило.
– Ты сам это видел? Ну, вчера, например.
– Не один я, – ответил я и покраснел, потому что мне вспомнилась Маша, первой открывшая мне глаза.
– Марик, – продолжала спрашивать Прасковья Яковлевна, – а еще кто-нибудь из воспитателей или нянечек делал что-нибудь такое же? Юрия Львовна, например, или вот Милена Владимировна?
– Милена Владимировна сроду ничего не брала, – сказал я таким тоном, будто обиделся на допустимость подобной мысли.
– Хорошо, Марик. Идите к себе. Только прошу, никому больше ничего не рассказывайте.
Когда мы вернулись в группу, о нас уже все забыли и каждый занимался своим делом. Я чувствовал себя уставшим. Нашел Бориску. А увидев на его ботинках болтающиеся шнурки, грубо заметил ему: «Ну когда ты сам научишься завязывать шнурки?». На что Бориска тут же расплакался.
Подошла Маша.
– Ну что? – спросила она, завязывая шнурок на Борином ботиночке.
– Я про тебя ничего не сказал, – ответил я. – Мы с Миленой все рассказали, а про тебя ничего.
Маша поцеловала меня в щеку. И это был первый поцелуй моей сверстницы. Добрый и заслуженный.
На другой день после дежурства Милены было дежурство Юрии Львовны. Против обыкновения, она много раз выходила из группы, стреляла в меня взглядами. Но день прошел буднично, если не считать того, что Прасковья Яковлевна ни разу не появилась у нас. По этим приметам я начал догадываться, что что-то собирается быть.
Пришел день дежурства Зои Фадеевны, нашей обидчицы. После завтрака, когда уже все было убрано, в группу заглянула уборщица со второго этажа и позвала за собой Зою Фадеевну и работающую с ней няню. Через некоторое время она же пришла и за мной.
Мы в это время, оказавшись без присмотра, уже куролесили: шумели, бегали друг за другом, толкались, – словом, были радостно возбуждены. Возбуждение приходило всегда, когда мы оставались одни. Но сегодня оно вызывалось ощущением общего успеха, возможностью лучшей жизни в нашем доме. Я чувствовал себя при этом на положении маленького героя. Меня легко принимали в игры, не отказывали в том, чтобы выслушать; охотно считались с моим мнением. Это было приятно.
Я пошел за уборщицей с этим радостным чувством, угадывая за спиной поддержку и испытывая некоторую горделивость, приданную мне похвалами ребят и девочек группы.
В кабинете заведующей было непривычно много народу. И первое, что я обнаружил, – присутствовали все три наши воспитательницы и три нянечки. Горделивость с меня сразу слетела. Не зная, к кому идти, я остался у двери.
– Марик, не жмись там! Иди сюда. Встань со мной рядом.
Прасковья Яковлевна поднялась мне навстречу и стоя, положив руку мне на плечо, продолжила обращение, уже ко всем: