Владелец Бекташа растерянно замер на несколько секунд, а потом бросился на Джафара с кулаками.
Алтыбеков всегда получал от финала кровавого зрелища удовлетворение, сравнимое по яркости с оргазмом. Он ничего не видел перед собой. Удар по лицу застал его врасплох. Он приземлился на ягодицы и получил ногой в грудь. Лишь после этого, отмахнувшись еще от одного удара, откатился и встал позади Даргана, невольно толкнув пса навстречу временно лишившемуся разума хозяину дога. Для алабая этот жест был равносилен приказу. Белая собака взвилась в воздух.
Финал трагедии уложился в секунды — прокусить горло, порвать артерию на тонкой безволосой шее — что может быть легче?
Перед совершенно растерявшимися зрителями предстала страшная картина: невдалеке друг от друга на траве распластались человек и пес, еще недавно переполненные самодовольством и жизненными силами. Оба умирали.
Реакцией на шокирующие событие, заставившее подняться дыбом волосы, стал топот многих подошв. Это уносили ноги почитатели.
Джафар, не сразу разобравшийся в случившемся, оттолкнул Даргана от лежащего человека и пнул того ногой. Но вспышка ярости немедленно угасла, как только он заметил кровь, толчками растекающуюся из глубокой пузырящейся раны под подбородком. Джафар, закусив губу, огляделся, быстро накинул на алабая ошейник и бегом устремился вслед за приятелями. Никому из них не пришло в голову попытаться оказать пострадавшему хоть какую-нибудь помощь или вызвать машину «скорой». Несколько собачников, издалека наблюдавших схватку, подбежали к месту происшествия, когда уже было совсем поздно.
После этой нелепой трагедии, доставившей Якубову массу неприятностей, Салим Раджабович почти совсем охладел к любимому развлечению. Тамерлан и собаки по-прежнему оставались на довольствии, изредка им подкидывали и пару-другую бомжей. Но сам Якубов появлялся совсем не часто. Он перестраивался. Как политика нового типа его даже несколько тяготило былое пристрастие к кровавым забавам. А виной всему было иностранное слово — имидж. Необходимо блюсти имидж!
Хотя он, конечно, знал: если и пронюхает об этом какой-нибудь журналистишка или вшивый оппозиционер и разболтает, ему, Якубову, все равно ничего не будет. А вот нахалу, скорее всего, придется отведать чьих-то зубов. В переносном, а может быть и в прямом смысле. И все же… и все же настало время избавиться от своры, и, по возможности, с выгодой.
* * *
Бригадир слесарей-наладчиков Михеев переживал самые невыносимые часы в своей биографии. Он, скрючившись, лежал на дне огромного сундука. К затхлому пыльно-нафталиновому запаху, смешавшемуся с едкими испарениями собственной мочи, бригадир уже привык. И руки, отбитые о дубовые стенки, перестали ныть. Он помнил, как его вывезли с фабрики, доставили в старый дом на окраине, привели в чулан и засунули в сундук. Почти без слов. С ним обращались, словно с неодушевленным предметом.
Михеев давно потерял счет времени. Сколько он здесь лежит — день, сутки, двое суток, неделю? Что от него хотят? Зачем так поступают? Конечно, он догадывался. Все — седьмой цех. Он влез во что-то запретное. А кто виноват? Плющик! Он виноват во всем! Это директор дал «задание». Но почему все так? Почему??? Надежда выбраться отсюда умирала. Вместе с ней мешался и таял разум. Думать было страшно. У него, Михеева, осталось только дыхание. Только дышать, и тем цепляться за жизнь — больше он уже ничего не мог.
Зазвенели ключи, скрипнула тяжелая крышка, застонали петли. В сундук проник свет. Он был слаб, но Михеев сощурился.
— Фу! Фу! Фу! Ну и вонь тут, блин! Слышь, клиент спекся, кажись, — прозвучал голос откуда-то сверху, и человек зашелся в приступе кашля.
— Что, совсем отдуплился? — спросил другой голос.
— А, не, погоди… нет, шевелится. И, кажись, к базару готов. А ну-ка, вставай, корешок.
Сознание бригадира совершило гигантский скачок. От безумия, порожденного отчаянием, оно перемахнуло в эйфорическое состояние юноши, влюбленного в небо, цветы, невесту, стул, на котором она сидит, и вообще во все, что движется и не движется. Михеев сел на край сундука. Встать сразу не мог — суставы ног застыли и не разгибались, будто в них заржавели подшипники.
— Не могу пошевелиться, — жалко проблеял он пересохшим ртом.
— Че на складе искал, крысятина? Че тебя туда занесло?
— Пить хочу… пить…
— Ты не врубился, че я спросил?
— Глоток, глоточек… воды… пожалуйста… ну…
— Расколешься, в кабак отведу, понял? Жрачки тебе будет полный стол и пойла море. Колись, да-вай.
— Меня Плющик, ага, послал. Плющик, Плющик, — прошепелявил он пересохшим ртом.
— Директор?
— Да, да. Плющик, Плющик. Он виноват!
— В чем?
— Он послал, Плющик!
— Вот залудил: послал да послал! Зачем послал-то?
— Узнать, что там делают. Пить, умоляю! Пить!
— Ладно, принеси бутылку из машины, там минералка у меня.
— А ему, директору твоему, на фига? — продолжился допрос, после того, как Чекист опорожнил бутылку.
— Он не говорил. Но я могу узнать у него. Я спрошу. Все что хотите, ага, узнаю! Воды еще дайте…
— Зачем ты в тетрадку названия химии разной рисовал?
— Где?
— В Караганде!
— А, там, в цехе тогда, да, а?
— Да, твою мать!
— Так Плющик, ага, просил. Он виноват. Он во всем виноват! Ты, говорит, все там запиши. Все, что увидишь. Запиши, ага. Все, все, ага, — списывал на директора Михеев собственную инициативу.
— А ты, значит, мол, не в теме?
— В какой теме?
— Ну, не просекаешь, для чего тебя заслали? Да?
— Что?
— Ты под придурка тут не коси! Директору твоему на хрена вся эта байда? Что, опять не въехал?
— Въехал, въехал я! Клянусь здоровьем: не знаю! Не знаю, зачем ему!
— Ну что, отпустим его? Пусть валит? — поинтересовался один из допрашивающих у другого.
— А че? Клевый же мужик. Сечешь, он же, в натуре, не при делах. Все директор этот, гаденыш!
— Ага, ага, он виноват, директор, Плющик Григорий Михайлович! Он во всем виноват!
— Ну, давай, давай тяни лапу, помогу тебе встать.
На глаза Михеева навернулись слезы умиления.
— Ой, спасибо вам, ага, ой спаси…
Тонкая как игла спица выскользнула из протянутой для помощи ладони и погрузилась в плоть Чекиста между четвертым и пятым ребром слева от грудины. Его губы еще беззвучно шептали слова благодарности, по морщинистой щеке продолжала катиться слеза радости, а безвольное тело, будто по привычке, валилось обратно в сундук.
* * *
Ковры ручной работы были прекрасны. Целая кипа ковров. Аркадий Николаевич Заседин не без удовольствия рассматривал ответные дары своего восточного друга Салима,