как часовой механизм. Одно дело сменялось другим по установленному порядку, согласно утвердившимся срокам. Оканчивался годичный цикл, и все начиналось сначала: ремонт инвентаря, весенняя посевная кампания, уход за посевами, уборка, осенние полевые работы, рейды по проверке готовности к зиме животноводческих помещений, месячники по озеленению, декады благоустройства... Указания поступали сверху, райком намечал «мероприятия по реализации...», и ему, Одинцову, оставалось лишь следить за тем, чтобы не выбиться из наезженной колеи. Потом в свое время приходила избирательная кампания — агитация за кандидатов в депутаты, отчеты, выборы. И здесь львиную долю работы брали на себя партийные организации, райком, сам Громов.
Ныне все легло на его плечи. Он бросался от одного дела к другому, нигде не успевая. Однажды уловил себя на мысли, что и теперь, независимо от того, провел ли пленум, собрал ли актив или аппаратное совещание, вопросы решались, люди трудились. И выходило так, что он, руководитель района, барахтается в стремительном потоке событий, никак не влияя на их развитие.
Тогда он снова возобновил внезапные налеты в колхозы, на предприятия. Уж что-что, а разносы он умел обставить. В таком же духе начал воспитывать и появившегося вскоре председателя райисполкома Александра Ивановича Рябушина — человека нового в Алеевке. Одинцов поучал его: «Уж больно ты мягок.
Перестраивайся. Это тебе не довоенное время — некогда уговаривать, убеждать. Сказал — закон, приказ. Как на фронте».
Единственным человеком, перед которым преклонялся Одинцов, был Заболотный. Его указания, высказанные в личной беседе, на совещаниях, не подлежали обсуждению. В их развитие Одинцов получал распоряжения отделов обкома, которые и являлись для него руководством к действию, неоценимым подспорьем.
Так было и с директивой сельхозотдела, обязывающей хорошо подготовиться к приему кормов для скота. Предписывалось отремонтировать складские помещения, утеплить животноводческие фермы, все предпринять, чтобы зимовка прошла благополучно. Как раз об этом шла речь на совещании в обкоме. Заболотный сказал, что из Заволжья и Сибири должны поступить сено, овес. Предупредил: «Готовьтесь, товарищи, разумно распорядиться этим добром».
Одинцов тоже собирал председателей колхозов, ставил перед ними задачи, потребовал через каждые три дня докладывать о продвижении работ. Контроль возложил на председателя райисполкома. Закончил словами Заболотного: «Никакие бедствия нам не страшны, товарищи. Партия, правительство приняли специальное постановление о всенародной помощи районам, пострадавшим от фашистской оккупации. Такое возможно лишь в нашей стране, что еще лишний раз свидетельствует о силе и неисчерпаемых возможностях социалистического строя».
Сообщение Одинцова вызвало радостное оживление. Оно хоть и немного осталось скота, но и его надо кормить. А где ж тот корм, если два года гуляет почти вся земля, если и то, что кое-где взросло, или забрали гитлеровцы, или скопытила, выжгла война. Конечно, услышав об эшелонах сибирского прессованного сена, загорелись у хозяев глаза, раздулись ноздри, словно шибануло им в нос пряным терпковато-сладким духом в сенокосную пору высушенного разнотравья. Некоторые, правда, помалкивали, щурились, что-то прикидывая, скребли затылки. Среди них и Игнат Шеховцов — председатель крутоярской артели. Это он нерешительно, будто раздумывая вслух, заговорил: «Помощь была бы кстати. Каждый скажет. Да ведь районов этих, пострадавших, во--о-он сколько! Вся Украина, России большой кусок, Крым, Северный Кавказ... Настачешься разве?»
Его поддержал Круковец из Бурьяновки: «То верно — на чужой каравай рот не разевай. Будет то сено, нет ли, а скотина попросит жрать». Уцелевший глаз Круковца смотрел хмуро, словно видел что-то такое, чего не видели и вполне зрячие.
Закрывая совещание, Одинцов не преминул обвинить и Круковца, и Шеховцова в том, что поставили под сомнение важное правительственное постановление, возможность его выполнения. В заключение сказал: «Если не подготовите хранилища, провалите мероприятие — пеняйте на себя».
После этого было много иных директив, указаний по сельскому хозяйству, промышленности, транспорту, организационной работе, партучету, кадрам, по отделу пропаганды и агитации. Закружило, замотало Одинцова — то одно, то другое, почти все время на колесах. Не придал значения донесениям председателей колхозов: небольшое количество полученных кормов на исходе. Потом телефонные звонки стали тревожнее, и все настойчивее — «ходоки», появляющиеся в райкоме. «Маловеры! — кричал на них Одинцов. — Паникеров будем привлекать к ответственности по законам военного времени!»
А посреди зимы поступило сообщение, испугавшее Одинцова: на хуторе Простором пало две коровы. «Нечем кормить», — докладывая ему об этом, объяснил Рябушин. Одинцов тотчас отправился туда. Не заезжая в правление, подался на ферму. Его встретил голодный рев скота. В этом жутком хоре слышались еще крепкие, требовательные голоса, но больше было слабых, немощных, переходящих в болезненный хрип. У входа, на затоптанном, окровавленном снегу лежали освежеванные тощие коровы. Какой-то дедок разделывал туши. Ему помогала скотница и председатель — молодой парень с перекошенным, дергающимся лицом.
— Вот оно как, — угрожающе заговорил Одинцов, почти на ходу выпрыгнув из бобика. — Бьешь скотину, а докладываешь, что пала?!
— Пришлось дорезать, — хмуро ответил председатель, силясь сдержать нервный тик.
— По-хозяйски, — вмешался дедок. — В дохлятине проку нету. Разве что свалить в овраг волкам да лисам на утеху. Так хоть люди попользуются. Какое ни жилявое — мясо. С костей тоже навар. По нынешним временам...
— Все поголовье можно пускать под нож? — язвительно продолжил Одинцов. И, направляясь к машине, пригрозил идущему следом председателю: — Ты, Комлов, ответишь за это.
На следующий день в хозяйствах района пало еще три коровы. «Режут», — заключил Одинцов. Секретарша передала в колхозы его телефонограмму: «Категорически запрещаю забивать скот. Виновные будут привлекаться к партийной ответственности и суду».
После этого поутихло. Одинцов уже подумал было, что нашел разгадку, верно определил: на мясо изводят стадо. А тут снова от Комлова весть акт о списании коровы Зорьки. Одинцов пробежал глазами исписанный лист, сунул его в карман, помчался на хутор Просторый, рассчитывая накрыть Комлова с поличным и уж дать на «полную катушку».
Но Зорька действительно лежала на скотном дворе, уже задубевшая, как-то неестественно топорща окостеневшие ноги.
Одинцов вошел в коровник. Скотница раскладывала в обглоданные кормушки схваченные морозом древесные побеги. В стойлах не коровы — мослы, обтянутые клочковатыми, побитыми плешью шкурами. Некоторые животные уже не могли стоять. Их поддерживали широкие лямки, подведенные под брюха.
— Эти на очереди, Фрол Яковлевич, — проронил председатель.
Одинцов опешил. Некоторое время слова не мог вымолвить.
И вдруг налился яростью:
— Что же ты творишь, сукин сын?! Каких-то два десятка коров не можешь прокормить?!
— Чем?! — взвился Комлов, придерживая рукой заплясавшую, когда-то раздробленную осколком мины и неправильно сросшуюся челюсть. — Обещаниями?!
— Поговорим в райкоме, — жестко оборвал Одинцов.
Он заехал еще в несколько хозяйств. И везде почти одно и то же. У одних — более угрожающее положение, у других — менее. Со дня на день можно