А он говорит: если бы один-два билета — нашел, а пятнадцать — не могу.
Приодетые, выбритые, кое-кто даже при галстуках, толпились рыбаки на палубе осеевского сейнера, не зная, что им делать дальше.
— Теперь стоим вот как дураки, такие выбритые и чистенькие, даже самим противно! — рассмеялся Осеев.
Но Погожеву было не до смеха. Взбудоражил людей, наобещал, а получился пшик. Позвонить бы вначале надо было в театр, разузнать о билетах.
— Может, в кинуху махнем? — предложил Климов, явно только чтоб выручить Погожева. — На Бессарабке идет мировой фильм. Про любовь.
— Тоже мне, организаторы, — бубнил Торбущенко. — Сейчас отдаю швартовы и двигаю в Тендру. Кино и там посмотрю, если захочется. По телевизору.
— Вижу, свадьба не состоится, — вздохнул Осеев. — Да и настроения уже нет. Особенно после такого убедительного выступления Торбущенко... Эх, обленились мы, братцы, испохабились. Пошли, Андрей Георгич, в каюту. На сон грядущий пару партий в шахматы сгоняем.
— Во, теперь во всем виноват Торбущенко, — рассерженно заклокотал Костя. — Сами завалили театр, а я виноват...
Погожев думал о другом, о брошенной Осеевым фразе. Почему «обленились»? Эти люди так вкалывают на лову, что дух захватывает. И в шторм, и в зной, и в холод. Лишь бы рыба была...
Потом, лежа в постели, они с кэпбригом допоздна говорили об этом. В иллюминатор смотрела черно-синяя морская ночь, в расплывчатых желто-грязных пятнах портовых огней. По надстройке шуршал теплый летний дождик. Свет в каюте был погашен.
— Может, и к лучшему, что не пошли в кино. А то бы на обратном пути вымокли, — сказал Погожев.
— Вот и ты нашел оправдание, — фыркнул Осеев. — Разве мы так мокнем под ледяными брызгами на тюлечной путине в Азовском море? Или на хамсовой — в Керченском проливе!..
— Сравнил. То — работа. А это — отдых. Отдых должен доставлять эстетическое наслаждение.
— Не спорю. Только дело не в этом.
— Тогда в чем же? — спросил Погожев и представил, как внизу на диване Виктор в ответ пожал плечами.
— Дома, — продолжал Погожев, — все срывы клубной работы мы списываем за счет того, что рыбаки редко бывают наедине с семьями. И в дни передышек им надо дать наверстать упущенное...
Погожев чувствовал, что его философствование начинало походить на оправдание не таких уж редких завалов клубной работы. Чувствовал, но уже не мог остановиться. Видимо, потому, что дело было не только в нем. «А в ком же еще? Или в чем?»
— Согласен, — сказал он, помолчав, — некоторые наши клубные вечера не интересны. Но не все же! Помнишь, прошлым летом, в День рыбака устраивали выезд в лес? Как все ратовали за эту поездку! А в итоге и половины записавшихся не собралось. Автобусы шли полупустыми. Было стыдно перед шоферами... А встречи со знатными людьми. Где ты еще с ними можешь встретиться?
— Как «где» — перед телевизором, — отозвался снизу Виктор. — Телевизор захватил всех, от мала до велика. Моя теща не пропускает ни одной передачи. Даже физзарядку для детей смотрит. Всех своих подружек растеряла, с которыми раньше до полуночи судачила на крылечке... Что скрывать, я и сам зачастую ужинаю перед экраном. Красота! Сижу себе, похрустываю малосольными огурчиками, а передо мной Уланова танцует. Или Людмила Зыкина поет.
Некоторое время они молчали, каждый уйдя в свои мысли. Потом Погожев спросил:
— Ты что, против телевидения?
— Как я могу быть против, если для меня даже ужин не ужин без телевизора, — ответил Виктор. — Лучше давай спать, завтра с утра двинем в Тендру. Хоть душу отведем на креветках. Ты ведь их тоже любишь...
Погожев слышал, как Виктор повернулся на другой бок, сладко зевнул и вскоре начал похрапывать.
По надстройке сейнера шуршал дождик. Где-то рядом раздавались голоса людей и надсадное рычание подъемников. Отрывисто вскрикивали теплоходы.
Погожеву не спалось. Он лежал, уперев широко открытые глаза в потолок каюты, и мысленно продолжал разговор, начатый с кэпбригом. «Возможно, я не подхожу для клубной работы, не спорю», — соглашался он, стараясь разобраться во всей кутерьме одолевавших его вопросов. Ему вспомнилось, как еще до войны, мальчишкой, он любил бывать в клубе моряков, какие там устраивались вечера, какие шли кинофильмы и как было тесно от набившихся людей в фойе и зале. Он был тогда мал и его не всегда пускали в клуб. Но когда он туда попадал, чувствовал себя на десятом небе от счастья. Сейчас даже ему самому не верилось, что так было в действительности. Сейчас удивить людей нелегко: полет в космос, высадка на Луну, спуск в океанские бездны воспринимаются в порядке вещей.
За последние четверть века техника шагнула далеко вперед. А что нового появилось в клубной работе? Что? Погожев порылся в памяти и ничего особого так и не нашел.
«Возможно, со временем клубы вообще изживут себя, — подумал Погожев. — Оно к тому и идет, с появлением телевидения. Теперь у каждого на дому свой клуб». Погожев не знал, жалеть ему об этом или радоваться — должность-то его тогда накроется.
«Тьфу, какая чертовщина лезет в голову», — Погожев мысленно обругал себя и заворочался в постели.
Он еще некоторое время лежал на койке, теперь уже думая о путине, думал о телефонном разговоре с председателем и об инженере по лову Селенине, который не сегодня-завтра заявится им на помощь. Осеев прав, в чем он им поможет, если скумбрии нет?
«Если бы не туман, можно было бы сразу от Змеиного пройти вдоль берегов Болгарии», — подумал он. И тут же поймал себя на мысли, что его тянет туда не только скумбрия, но и желание взглянуть на те места, где он когда-то чуть-чуть не сложил свою голову.
В иллюминаторе забрезжила мутноватая предрассветная серость. Дождь перестал.
Когда на сейнере Торбушенко зарокотал главный двигатель, Погожев не выдержал и сел, свесив с койки голые ноги.
— Проснулся? — спросил снизу Виктор. — Тогда вставай, будем сниматься и двигать в Тендру. Слышишь, Костя уже отходит.
Палуба встретила их бодрящей рассветной свежестью. Повсюду были видны следы ночного дождя. На небе редкие кучевые облачка. Мир только пробуждался.