а рачком. И продают на базаре стаканами, как семечки. Но все равно она вкусная. Даже вкуснее королевской. Так как сразу после вылова попадает в кастрюлю с кипятком, а не кочует с одного конца света в другой и месяцами не вылеживается по морозильникам.
Малыгин наблюдал, как осеевцы, отдав якорь, подваливали к борту его сейнера. Но ни во что не вмешивался. Приемом и креплением швартовых командовал помощник капитана — его сын, Николай Платонович.
Малыгин-младший был смуглолицым, подвижным и толковым рыбаком. Ему было под тридцать. И если бы не отец, Николай давно ходил бы уже в кэпбригах. Но Платон Васильевич уговорил правление не забирать от него сына до пенсии. Хотя мало кто верил в колхозе, что Малыгин не сегодня-завтра уйдет на покой. И, пожалуй, меньше всех верил этому сам Платон Васильевич. Дело тут не столько в здоровье Малыгина, сколько в его привязанности к морю и той громкой славе фартового кэпбрига, что сопутствовала ему многие годы.
— Привет Малыгиным! — вскинув руку над головой, поздоровался Осеев. — Может, дать рыбалинчику, чтоб лучше глосик брался?
— Для себя приберегите, одесские гуляки! — отозвался Малыгин-младший. — Хотя бы кислячком угостили.
— Пьянству — бой, Коля! Неужели тебе не знаком такой лозунг? — ответил Осеев, спустившись со спардека.
— А как же — знаком, Витя... Вся-то наша жизнь есть борьба, — в тон Осееву ответил Николай.
У Осеева с Николаем Малыгиным давно вошло в привычку при встрече обмениваться подобными легкими колкостями и подначками. Это им обоим доставляло удовольствие.
Вскоре рядом с осеевским становится сейнер Сербина. Из пяти бригад рыбколхоза «Дружба» в Одессе осталась одна гусаровская, чтобы дождаться приезда инженера Селенина и забрать его с собой в Тендру.
Как-то само собой получилось, что все кэпбриги собрались на сейнере Малыгина.
— Вас что, запах жареной рыбы притянул? — говорил Платон Васильевич. — Угостить глосиком? Тоже мне, рыбаки, наверно, и вкус рыбы позабыли...
На одутловатом лице Малыгина поигрывала снисходительная улыбка. Внушительное брюшко Платона Васильевича, вместе со светло-голубой шелковой майкой, переваливалось через крепко затянутый брючный ремень и колыхалось в такт движениям кэпбрига.
— Нашел чем хвастать, — буркнул Торбущенко. — Если бы скумбрией угостил...
— Не слушай его, Васильич, — перебил Костю Осеев, — и за глосика спасибо скажем. Правда? Давай, Погожев, двигайся поближе к «рабочему месту», а то эти оглоеды налетят, ни одного глосика не достанется.
— Всех накормлю. И партийного секретаря тоже, — бросил Малыгин с неприкрытой иронией. Погожев промолчал. Ему давно было известно, что Малыгин чуть ли не в глаза называл в колхозе тунеядцами всех тех, кто самолично не тянул сетку. Но ничего не поделаешь — передовой кэпбриг, за него горой высокое начальство.
Маленький, щуплый, пожилой рыбак — кок малыгинской бригады — принес целый противень жареного глосика и поставил на крышку трюма. Все дружно потянулись к противню. Глосики были еще горячие, коричневые на цвет и хрустящие.
— Молодец, Андреич, какую вкуснятину заделал, — хвалили гости кока и даже делали вид, что не замечают огромный синяк у него под глазом.
Когда кок ушел, Осеев спросил:
— Где это ваш орел без кранцев швартовался?
— Нес корзину с кулаками и споткнулся, — отозвался Николай Малыгин. — Будто вы нашего Андреича не знаете.
Андреича все знали хорошо. Когда он трезв — мухи не обидит. Но только стоит пропустить стакан-другой вина, как начинает «варнакать» и задираться.
Андреича стыдили на собраниях, вкатывали выговора, на время отстраняли от работы, но на большее ни у кого не поднималась рука. Все же он в колхозе со дня его основания. И после освобождения города от немцев одним из первых взялся за возрождение рыбколхоза. Куролесить в пьяном виде Андреич стал только последние полтора-два года. Видимо, на старости лет поослаб душой и телом. Кэпбриги долго «футболили» Андреича из одной бригады в другую, пока Платон Малыгин не взялся «дотянуть» его до пенсии у себя на сейнере...
Глава десятая
1
Сначала ветерок с лиманов их радует: хоть немного развеет духоту и можно будет ночью хорошо выспаться. Но потом на сейнера обрушилось столько комарья, сколько Погожев не видал за всю свою жизнь. Надстройка сейнера из белой превратилась в серую. Вокруг фонарей кишели такие плотные клубки серой массы, что сквозь них с трудом пробивался свет. За какие-то считанные минуты комарье заполнило кубрики, радиорубку, камбуз.
— Вовка, тарабань в эфир СОС! Комары заедают! — высунувшись из дверей кормового кубрика, кричал Витюня.
Но больше всего комарья набилось в капитанской каюте. Во-первых, каюта наверху, не надо долго ее комарам искать; во-вторых, Погожев с кэпбригом не сообразили вовремя закрыть дверь и выключить свет.
Погожев с Осеевым целый час усиленно дымили в каюте сигаретами. Чуть не задохнулись от табачного дыма сами, а комарам хоть бы хны.
— Может, взять одеяло и пойти на бак? Или на неводную площадку? — сказал Погожев обреченно. — Там хоть дышать есть чем.
— Хм, ну-ну, иди, Андрюха, — хмыкнул Виктор. — Покорми еще тех. А то они отощали, бедные.
Но Погожев не выдержал и вышел на палубу.
На соседнем сейнере кто-то из рыбаков лазил по палубе с длинным факелом в руках и совал его под плафоны, где были скопища комаров, и кричал:
— Налетай, получай свежежареных комаров!
Комарье вспыхивало и осыпалось мелкими, гаснущими на лету искрами. А вокруг плафона уже клубились тысячи новых.
— Хватит тебе базлать и вонь разводить! И чтоб у меня утром плафоны блестели. Ишь как замазюкал своим кадилом...
Это кричал Малыгин, приоткрыв дверь капитанской каюты. Голос у него был раздраженный и хриплый, слова отрывистые. Рыбаку с факелом не было и двадцати лет. Едва ли он знал, что такое кадило. Но он бодро отозвался:
— Полный порядок будет, Платон Васильевич! Я их трохи поубавил.
Что-то проворчав в ответ вахтенному и повозившись в темноте своей каюты, Малыгин вышел на палубу с сигаретой во рту. На плечах у него был накинут не то какой-то балдахин, не то халат, чуть не до самых пят, из-под которого выглядывали пальцы босых ног.
— Как вы тут уживаетесь с