Возвращаю беседу к теме симпозиума. Что такое симпозиум, она знает. Многие подруги замужем, но она не спешит. Не встретила еще такого, чтоб голова только от мысли о нем кружилась.
Детей, конечно, любит, но — чужих. Что такое привлекательная женщина она не знает, но, вероятно, здесь замешана эротика. Да и секс тоже. К сексу она относится нормально. Что это значит? Это значит, что секс — нормальные и естественные отношения между мужчиной и женщиной. А то, что христианская мораль осуждает его, как проявление греховной плотской радости, это печальное обстоятельство. И причина дурацкого воспитания многих поколений в нашей стране. На Западе это уже поняли. Но это ее теоретические представления. Ее личный опыт в этой сфере очень мало отличается от нуля.
Черт возьми! Как же я этого сразу не понял? Хотя интуитивно ведь попал в десятку. Нет, первое впечатление — точное. Она ведь не просто святая, а Святая Инесса носительница идеи секса у древних. Ее, тщательно скрываемая сексуальность и есть ее ведущая доминанта, ее идея фикс! И если я ее дальше буду слушать развесив уши, она мне на них столько лапши навешает, что лавку можно открывать.
Я прерываю ее очередные сентенции и предлагаю из кухни перебраться в комнату. Отдохнуть. Она в принципе не возражает, но при одном условии: если я оставлю всякие попытки, овладеть ею. А я что говорил? Она уже осаду.
Предлагает. Что и требовалось доказать в первом приближении.
Я торжественно даю слова офицера, что как бы мне этого не хотелось, я не предприму в этом направлении ни малейшей попытки! Подумал, что перебор и добавил: ни малейшей попытки, чтобы снять трусики — это заметно сужает обязательства и открывает широкие пути для возможностей. Кто сказал, что трусики всегда и при всех обстоятельствах снимать надо? Иногда приходится не то, что трусики, но и платье не снимать…
Она выходит в ванную. Я в комнату. Достаю оставленную Жекой свежую постель, расстилаю на тахте, раздеваюсь до трусиков, они у меня голландские, очень элегантные и очень эластичные. Ложусь в ожидании. Пенис в легком волнении. Что-то я, все-таки, позавчера не добрал.
Входит в туфельках, лифе и трусиках. Я знаю такие: все бельишко помещается в сжатой ладошке. Кружевные и прозрачные. На трусиках, на фоне пышного лобочка, густо заросшего темно-каштановой растительностью, по-французски: «Среда». Я говорю: «Сегодня суббота». Реагирует мгновенно: «У них свой календарь». Прилегла рядом: чистая, прохладная, душистая. Положил руку на крохотный животик.
«Убери и больше не прикасайся. Иначе— уйду!» Вот черт!
Это же против правил. Я этого не обещал, но молчу.
Законы осады требуют именно этого. Противник должен успокоиться. Встаю, включаю магнитофон с записями оркестра Гленна Миллера. Идут тихохонько мелодии из «Серенады Солнечной долины», возвращаюсь. Лежит, вытянувшись, на спине, слушает музыку. Ложусь рядом.
Слушаю. Полежал еще. Что-то надо делать. Открыл шампанское, уставил фужеры на столик с колесиками, прикатил с коробкой шоколадных конфет, персиками. Выпила с удовольствием, Я говорю: «У нас еще и арбуз есть».
«Видела в ванной».
Опять лег, руки «по швам», а естество уже в трусиках заворочалось и только слепой не видит, как ему там одиноко и тесно. И хочется ему из пластика вырваться.
Положила мне руку на шею и пальчиком этак чуть-чуть по подбородку и поворачивает за подбородок к себе.
Прижалась губами к губам. Я лизнул и она лизнула. И все. «Расскажи о море»». У меня такое впечатление, что все женщины мира хотят хотят знать что-нибудь о море. Но одно дело рассказывать о море между совокуплениями и совсем другое не до, не после, а вместо. Но. Делать нечего. Она меня со всех сторон так буями, обложила, что ни охнуть, ни вздохнуть, как в клетке. Порассказывал что-то, несколько анекдотов, хохмочек, на поэзию потянуло, а там и до своих стишат недалеко. Прочитал ей вот эти, написанные для одной очень милой дамы, которая мне тоже всякие условия ставила:
Подари мне себя, подари, Дай твоим руками обвиться, Дай в тебе утонуть, раствориться, умереть и опять возродиться, Подари, мне себя, подари.
Безоглядно теченью отдайся, Не во мне, а в себе сомневайся, Не отдай, не продай, не сменяйся, Подари мне себя, подари!
Та милая дама сразу ножки вверх подняла, а эта поцеловала в ухо и опять лежит смирно.
Я повернулся к ней на бок, носом до уха дотянулся, как слон, руки по-прежнему «по — швам» и дыханием носа обдуваю раковину и шейку под ухом. Не возражает, хотя и щекотно. «Шампанского? " «Давай!» Выпили. Взял ручку дальнюю, положил на лицо себе, целую пальчики один за другим, ладошку, по ручке до плечика. Водит слегка носом из стороны в сторону и больше никакого эффекта. А плечико загорелое, гладкое, прохладное.
Пошевелила плечиком, проняло. Прошу ее рассказать что-нибудь или почитать… Она говорит, если хочешь, на английском. Да мне-то хоть на китайском, хоть на хуили, мне надо, чтобы она из своего покоя дохлого вышла. И начала, и поехала. Да еще как! И заволновалась, и глазки заблестели, и грудочка забеспокоилась. Я понимаю смысл процента на два, не больше. «Правда, хорошо?» «Удивительно!» Время побежало. Уже и двадцать один, и двадцать два где-то протукало.
«Надо идти домой, — говорит, — а то мама беспокоиться будет».
Вот тебе бабушка и… Я говорю:
«Нам же хорошо с тобой. Я договор выполняю…
Позвони маме».
Она еще посомневалась. Я еще поуговаривал.
«А ты не будешь?» «Ты же видишь!!!» Согласилась.
«Мама, Я у Оленьки заночую… Утром. Спокойной ночи!» Положила она трубку и смотрит на меня выжидательно.
Я подошел, спокойно передвинул лиф ей на горло и прижался к плотненьким колобочкам ее грудей. Поднял за попочку вверх, воткнулся носом в пупочек. Легкая, нежная, чистенькая, сладенькая. Дрожащими руками кладу на постель. Целую всю от макушки до пяточек, но трусики табу! — слово офицера и мысли на счет правил хорошего тона еще не утратили своей актуальности. Дышит ровно.
Ну, ничего общего с приозерной Инессой. Пальчики на ножках ухоженные, я их в рот взял, подержал, вытащил осторожно. Пошел обратно от пяточек до-макушки.
Тут она на меня ножки свои прекрасные и положила, пяточками гладенькими и холодными на спину. Я по внутренним сторонам бедрышек до трусиков доцеловал, а пройти их никак не могу — через трусики приник губами к ее тамошним губочкам, вертикальным. И начал их то губами, то носом раздвигать, клиторчик искать, к лобочку его придавливать. Трусики тоненькие, преграда так себе, но есть. А с другой стороны, когда губами отыскал горошину клиторчика, сразу шибко радостно на душе стало! Трусики понемножку уже в этом месте мокренькими сделались, а ножки, как лежали на мне, так и лежат, не шевелятся. Да что же это такое? Ну не девочка же она в конце концов!