Вернувшись в Йовиль, связываемся с будущим свекром Джейн Ричардс м-ром Халбердом (он возглавляет риелтерское агентство в Лайме), но выясняется, что он охрип, а его помощник по продажам не говорит нам ни да, ни нет[847].
На следующее утро в Лайме другой агент по недвижимости заявляет, что дорога, того и гляди, просядет, цена за дом завышена и прочее в таком духе. Элиз колеблется, она то за, то против, а я чувствую уверенность — такую, какая, скажу, положа руку на сердце, вселяется, только когда ты влюблен. В каком-то смысле мне даже нравится, что дом в чем-то сродни Цирцее, опасной соблазнительнице: что он — отнюдь не фигурально — воздвигнут на зыбкой почве, в самой рискованной на территории Англии зоне оползней. Последнее рождает во мне непривычное ощущение свободы, здоровья, иммунитета к традиционному английскому недугу наших дней: заботе о безопасности, о надежности капиталовложений, об «удачном приобретении» и всем прочем.
Элиз ночью всхлипывает. Это форменное безумие, она не может с ним смириться. Но я чувствую, как во мне крепнет, обретая твердость стального стержня, мое корнуоллское упрямство. Утром мы возобновляем поиски и случайно натыкаемся на мастерскую гончара Дэвида Илза в Мастертоне. Его пожилые родители, родом из низов, разговорившись, проводят нас по дому, до небес превозносят деревенское житье, и мы чувствуем, как в них пульсирует дух этого уголка Англии: более светлый, более размеренный, более сердечный. Такое ощущение, будто выставил под дождь усталые комнатные цветы и видишь, как они дают новые ростки.
Проходим вдоль берега под утесами Андерхилла. Слои твердого камня проступают сквозь серые отложения юрского периода: затаившаяся в них влага заставляет их медленно сползать к морю. Нижняя часть полей, смыкающихся с самым обрывом, — сплошные заросли высокого папоротника, вытянувшегося на восемь футов или еще выше вверх. А чуть дальше, над поросшей желтоватыми травами глинистой муреной, таится подход к дому.
В понедельник едем в Эксминстер и отыскиваем землемера. Делаю второе предложение. В воскресенье он отказался уступить дом за 11 тысяч фунтов, говорит что согласен скинуть только до 11 с половиной тысяч.
— Ладно, подождем, пока вы передумаете.
И будут ждать, по всему заметно. Нельзя сказать, что они жадничают; просто эти люди не в силах мыслить иначе, нежели в категориях прибыли и убытка, и, кроме того, боятся проявить инициативу. Я знаю, их можно переупрямить.
Так оно и есть. Землемерная съемка может оказаться такой плохой, что продолжать оформление будет невозможно. Вплотную столкнувшись с внешним миром, они вполне способны вздрогнуть и отшатнуться. Струтт все время твердит что-то о «старом псе».
— Нам не хотелось бы съезжать, пока не сдох старый пес.
Словом, ум у них такой же окаменевший, как аммониты в полу. Так что, хотя я и выдал задаток, до конца еще далеко. А хочется.
5 августа
Телеграмма из Бостона. Гильдия литераторов намерена сделать «книгой января» «Волхва». Сумма потенциального вознаграждения — 35 тысяч долларов.
* * *
Обложка Тома Адамса. Помфрет застраховал ее на две с половиной тысячи фунтов в качестве рекламной акции[848]. Она очень недурна; в ней есть что-то приятно английское: английскость Палмера и оттенок подлинной готики. Жаль, что она не вызывает более отчетливых ассоциаций с Грецией, нелишним было бы вкрапление греческой синевы, ее простора и света. Но грех жаловаться.
Хейзел. Родила сына. Джонатана Нейла.
10 августа
Ронни Пейн. На днях пригласили его с Бетсой на представление «Тарка». Пустой, глупый фарс, впечатление вконец испортилось, когда в антракте он ни с того ни с сего выпалил:
— По дороге сюда в такси я расплакался. Прямо-таки разрыдался.
Еще раньше Бетеа намекала, что его положение в «Санди телеграф» крайне шаткое. Он порывается уйти, они не собираются его удерживать, но заявление об уходе он не подает, а они никак не решатся его уволить, в результате под идиллической, безоблачной оболочкой их совместной жизни набухает подводный риф несчастья. Р. хочет попробовать себя на писательской стезе, но ему не хватает смелости; Бетеа деликатно, как это ей свойственно, подталкивает его к действию. Элиз она говорит, что у нее денег куры не клюют и у Р. нет материальной необходимости работать, однако он чувствует, что таков его долг — по мнению Э., нелепый предрассудок, уходящий корнями в его рабочее происхождение. Но она не права: в нем дает себя почувствовать нонконформистский дух, унаследованный от отца-священнослужителя. Ко всему прочему у него что-то не так со здоровьем, и они обречены на бездетность. По существу, импотенция снедает его не только в физиологическом плане. И болезненность его существования для меня столь же очевидна, сколь вид саднящей раны на чужом теле; само собой, такого рода непрекращающаяся боль может и подпитывать, побуждая демонстративно делать вид, что с ним все в порядке. Но маска, которую он носит, пугающе тонка. Мы с Бетсой тратим уйму времени, пытаясь придумать, чем бы его всерьез занять, но он еще больше уходит в себя, чураясь благотворительности. Подчас маска английской непроницаемости перестает быть забавой, становясь проклятием.
16 августа
Званый обед у Вирджила Помфрета. Едва ли не самый бессодержательный вечер, какой нам выдался в последнее время: горничная в форме, на столе серебряные подсвечники, после десерта дамы оставляют джентльменов. Не исключаю, что на Кадоган-сквер так живут все, но ныне подобный образ жизни составляет привилегию узкого великосветского круга Найтсбриджа. Привилегию, бессмысленность и провинциальность которой ошеломляют (так же, надо полагать, текли дни в Амо[849], когда на французском престоле восседала Мария Антуанетта). Вечеринка для очень избранного молодежного круга: все присутствующие моложе нас лет на десять. Очень модный молодой модельер:
— Знаете, какой импульс я получаю в «Ад Либ»? Я буквально высвобождаюсь. Я хочу сказать, эта музыка просто выдувает все у вас из мозгов, понимаете? И ведь вот что потрясающе: вы приходите сюда один и танцуете сам с собой[850].
Модный фотограф и его жена, телевизионная модель. Марк Коллинз, сын издателя, жиденький плаксивый фальцет светского юнца, чье естественное место обитания — ковер, он валяется на нем, изрыгая поток имен баловней сиюминутной славы и старых итонских ничтожеств. Все, о чем здесь говорится, — клуб «Ад Либ», поп-Звезды, глянцевые журналы, вечные пустопорожние сплетни европейских богачей. Думаю, началось это с Версаля: мир, необратимо оторванный от действительности, безраздельно влюбленный в себя самого, в свои моды, в своих героев, в свой жаргон. Конечно, в основе этого — недостаток ума: если у тебя нет ума, остается лишь пребывать на гребне моды. Элиз отмалчивается, а я мягко, даже слишком мягко, поддразниваю и противоречу им.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});