Читать интересную книгу Дневник плавания с Берингом к берегам Америки. 1741-1742 - Георг Вильгельм Стеллер

высказать свое мнение. Но когда тот согласился с мнением капитана-командора, офицеры закричали: „Вон! Молчать, Hundsfott, canaille![180]”. И ему пришлось покинуть совет.

Наконец, в соответствии с рангом, наступила моя очередь. Но, памятуя о примере Овцына, я ответил: „Меня ни о чем не спрашивали с самого начала, и вы примете мой совет, только если он будет совпадать с вашими желаниями. Кроме того, эти господа говорили, что я не моряк, поэтому лучше промолчу”.

Тогда меня спросили, не добавлю ли я, как человек, заслуживающий доверия (каковым меня сочли впервые), письменное свидетельство, удостоверяющее болезнь и жалкое состояние экипажа, на что я и согласился с чистой совестью[181].

Итак, было решено войти в бухту и высадиться на берег, а оттуда послать нарочных за упряжками[182] для перевозки экипажа в Нижне-Камчатск. Хотя облик земли противоречил мнению, что это Камчатка, так как она простирается с северо-востока на юго-запад от Чукотского мыса к мысу Лопатка, а остров Беринга — с северо-запада на юго- восток, все же оставалась надежда, что это может быть один из камчатских мысов, большинство из которых простирается именно в таком направлении. Однако эта земля казалась слишком большой для мыса, а на Камчатке нет мысов больше Шипунского, который имеет в длину 15 миль; длину же этого острова на глаз можно было оценить в 25 миль[183], и, кроме того, от него в море тянулись другие полосы суши, поэтому, по всем правилам, его скорее следовало считать отдельной землей, а не мысом. Хотя по всему можно и должно было решить, что земля эта не является и не может быть Камчаткой или ее мысом, при том, что никто на нашем судне не признал ее, но неправильные представления, сложившиеся еще в первой экспедиции, убедили всех, что на этой широте нет островов в такой близости от Камчатки, поскольку тогда море было здесь исследовано на 50 миль к востоку[184].

По этой причине мы пошли в бухту прямо к берегу, более ни о чем не заботясь.

Около четырех часов вечера, когда мы подошли так близко к земле, что были примерно в миле от нее, ни один из офицеров уже три часа не показывался на палубе (впрочем, как обычно, при всех опасных обстоятельствах), и все они еще сладко почивали. Тогда я отправился к капитану- командору и попросил его приказать, чтоб хотя бы один офицер стоял на вахте, пока идут поиски места для якорной стоянки, потому что мне казалось, что они намерены дрейфовать к берегу без всяких предосторожностей. После этого обоих вызвали на палубу, но они проявили не более усердия, чем приказать держать прямо у берегу.

Когда позднее, на закате, мы подошли к берегу на две версты, начали бросать лот и продвинулись еще на версту, где наконец на глубине девяти саженей отдали якорь.

К тому времени наступила ночь, но ярко светила луна, и полчаса спустя началось такое сильное волнение, что судно швыряло, как мяч, оно едва не ударялось о дно, якорный канат оборвался, поэтому мы не могли уже думать ни о чем, кроме того, что судно разнесет в щепки. Смятение еще более усиливалось постоянно бьющимися о борт волнами, криками и сетованиями; ни один не знал, кто должен отдавать команды, а кто им подчиняться. Всё, что могли делать испуганные и охваченные страхом смерти люди, — это кричать, что нужно обрубить якорь и отдать новый.

Когда за четверть часа мы потеряли два якоря, наконец-то появился лейтенант Овцын и тогдашний боцман[185] и запретили отдавать другие якоря, потому что это было совершенно бесполезно, пока нас бросало волнами среди рифов, а лучше пусть судно останется на плаву. Когда же мы прошли рифы и буруны, эти люди, сохранившие выдержку и способные принимать разумные решения, отдали последний якорь, и мы оказались между бурунами и берегом, как в тихом озере; все внезапно успокоились и избавились от страха сесть на мель.

Сколь странным было поведение и сколь мудрыми речи все это время, можно заключить из того, что некоторые, несмотря на очевидную смертельную опасность, не могли удержаться от смеха. Один спросил: „Вода очень соленая?”, — как будто в сладкой воде умирать слаще. Другой кричал, чтобы подбодрить товарищей: „Нам всем конец!

О, Господи, наше судно! Беда постигла наше судно!” Теперь-то Господь указал решительных людей, чьи сердца так и полнились мужеством прежде!

Первый говорун и советчик во всех ситуациях[186] скрывался, пока другие, с Божьей помощью, искали выход. Теперь же он начал уговаривать товарищей, что они не должны бояться. Но при всей своей неустрашимости он был бледен, как мертвец.

В этой сумятице снова случилось безрассудство. Хотя в последние дни мы везли с собой нескольких умерших солдат и трубача, чтобы похоронить их на берегу, их без всяких церемоний сбросили вниз головой в море, потому что кто-то суеверный в самом начале этого ужаса решил, что покойники вызывают волнение на море[187].

Всю ночь было тихо, и ярко светила луна.

7 ноября снова был превосходный яркий день с северо-западным ветром.

В то утро я упаковал столько своего багажа, сколько мог взять с собой, поскольку ясно понимал, что наше судно не выдержит первого же сильного шторма, которым его унесет в море или выбросит на берег и разобьет в щепки, и высадился первым вместе с Плениснером, моим казаком и несколькими больными[188].

Мы еще не достигли берега, когда нечто показалось нам необычным, а именно, что несколько морских выдр, или морских бобров, поплыли в море нам навстречу, причем одни сначала приняли их на расстоянии за медведей, другие — за росомах, но потом мы познакомились с ними очень близко.

Как только я оказался на берегу, Плениснер отправился на охоту с дробовым ружьем, а я разведывал окрестности и, сделав различные наблюдения, к вечеру вернулся к больным. Среди них оказался также и лейтенант, очень слабый и вялый[189]. Мы принялись за чай, за которым я сказал лейтенанту: „Бог знает, Камчатка ли это”.

Однако он мне ответил: „Что же еще это может быть? Скоро мы пошлем нарочных за упряжками[190]. И велим казакам вести