Эшли отчаянно пыталась застегнуть пижамные пуговки. К ее ужасу, тело ее реагировало на создаваемые Витором чувственные словесные образы и возбуждалось все больше. При последних словах его взгляд опустился, и она поняла, что посередине каждой превосходно округленной груди выпятился кончик, натягивая тонкую ткань рубашки. Ей незачем было опускать глаза вниз на себя — женщина почувствовала, как напряглись ее соски, как восхитительно они натянулись. И как возникла живая ответная тяга между ее ног. До боли. В отчаянии она пыталась подавить вероломные инстинкты. Желать Витора — ловушка, которую следует избегать.
— Потом я смыл бы мыло, облизал бы твои груди, сосал бы твои соски, — шептал он. — Я бы…
Пижама наконец застегнулась, и дрожащая Эшли поднялась на ноги.
— Это не… Я не… Ты не должен… — невнятно пробормотала она.
— Нет нужды говорить, что я жажду погрузиться в твое тело? Нет нужды говорить, как глубоко я хочу оказаться в тебе? Чувствовать, как ты сжимаешь меня в своих объятиях? Зачем? Мы оба знаем, что между нами сохранилось и даже стало сильнее, чем прежде, взаимное притяжение, или как там ты это назовешь.
— Нет, — еле слышно произнесла она. — Нет, — повторила она более твердым голосом.
— Да. Почему, ты думаешь, я поцеловал тебя, когда мы снова встретились? — Голос Витора становился требовательнее. — Потому что я не мог сдержать себя, потому что мною руководило желание понять, было ли реальным и сохранилось ли то, что я почувствовал тогда в Синтре. Было. И сохранилось. — Он шагнул к ней. — И сейчас…
Эшли огребла в руки Томаса и выставила его как щит перед собой.
— Он спит на ходу, — затараторила она. — Я должна уложить его. Не задуешь ли тут свечи и посмотри, нормально ли они горят в гостиной. Пожалуйста, — молила женщина.
Его губы даже не шевельнулись, но выражение его глаз говорило, что это его позабавило и что он лишь ждет благоприятного момента.
— Как скажешь, — ответил Витор.
Когда он начал тушить свечи, она сбежала в маленькую побеленную спаленку в другом конце коридора, уложила Томаса в детскую кроватку и подоткнула одеяльце. Подойдя к окну, она уставилась в ночную темноту. Гром и молнии, похоже, отдалились, но дождь продолжался. Она задернула занавеси. Когда наконец дадут свет? — подумала Эшли, слыша, как Витор вернулся в гостиную. Пожалуйста, поскорее! При электрическом свете ей, быть может, удастся оказать ему успешное сопротивление. При электрическом свете она не чувствовала бы себя такой взволнованной, такой возбужденной, столь готовой на риск. Она снова подошла к кроватке. Глаза Томаса были закрыты, он спал.
— Тебе не приходит в голову, как не дать Витору говорить то, что он говорил? — еле слышно спросила Эшли, чтобы не разбудить ребенка. — Если нет, не знаю, что мне делать. — Женщина опустила голову на свои руки, сложенные на перильце кроватки. — Нет, знаю, — сказала она, поднимая голову, выпрямляясь, обретая решительность. — Я скажу ему, что, признавая и его вожделение, и свою собственную страсть, не интересуюсь ни тем, ни другим. Если раньше я была наивной и безрассудной, теперь меня не соблазнить. И если он так уж жаждет уговорить меня продать этот дом, пусть забирает его.
Эшли хмуро посмотрела на сына.
— Мне также следует сказать ему о тебе. Я уже пыталась, но это так трудно. Понимаешь, если я скажу Витору, что он твой отец, может случиться что угодно. Что угодно, — подчеркнула она тихим, измученным голосом. — Меня это страшит, и все же мне от этого не уйти. Нужно собраться с духом и сказать, что, занимаясь любовью в Синтре, мы зачали ребенка. Красивого маленького мальчика. — Она наклонилась и поцеловала его в щечку. — Спи спокойно, любимый мой.
Лишь отойдя от кроватки, Эшли заметила Витора. Стоя в дверном проеме, он наблюдал за ней. У нее перехватило горло, и она издала нечленораздельный звук. Ее охватил трепет, ее сердце превратилось в кусок льда. Не было нужды спрашивать, как давно он стоял тут. Его поза, его выражение яснее ясного говорили, что он все слышал.
— Томаш — мой сын? — уточнил он.
Эшли беспомощно кивнула.
Долго, очень долго слышалось лишь постукивание дождевых капель в окно. Затем Витор подошел к детской кроватке и остановился, глядя на спящего ребенка. Его глаза подозрительно заблестели. Уж не от навернувшихся ли слез?
— Я собиралась… сказать тебе.
Он выпрямился. Его лицо не выдавало эмоций, хоть он и сделал глотательное движение прежде, чем заговорить.
— Когда? Уж не думала ли ты молчать до его совершеннолетия? — спросил Витор, гневно раздувая ноздри.
— Нет. Я не собиралась ждать так долго. Я же пыталась объяснить в прошлый раз, но… — У нее прервался голос от волнения.
Витор сжал ее локоть своими железными пальцами.
— Здесь не поговоришь, — бросил он и вывел ее в коридор.
Пока он тащил ее по коридору, в ней росло возмущение. Если и можно оправдать его гнев, это вовсе не значило, что с ней следовало обращаться, как с преступницей. Она попробовала освободиться, но Витор крепко держал.
— Незачем тащить меня как заключенного, — запротестовала женщина, вырвав свою руку, когда они вошли в гостиную.
— Незачем было обманывать меня. — Витор затворил дверь и резко повернулся к ней. Его лицо потемнело, руки сжались в кулаки, он дрожал от ярости. — Как ты осмелилась скрыть, что у меня есть сын? — прорычал он.
Эшли вздрогнула от его вопроса, как от удара бичом, однако не утратила решимости. Хотя его ярость и напугала ее, хотя она чувствовала себя виноватой, она не позволит лишить себя присутствия духа, досаждать себе, притеснять себя… только не когда на карту поставлено будущее Томаса.
— Ты не поверил мне, когда я говорила тебе, что не отвлекала Саймона, и не поверил бы мне, если бы я сказала, что ношу твоего ребенка. — Голос ее слегка дрожал, несмотря на усилия сохранить спокойствие. — Ну что, удовлетворен теперь? При твоих постоянных деловых поездках, немного же времени ты мог бы уделить Томасу. И…
— Это не ответ! — Глаза Витора сверкнули словно стальные наконечники при свете свечей. — Может, мне и трудно было бы поверить тебе два года назад, но это было два года назад. У тебя было достаточно времени, чтобы поставить меня в известность, а твое молчание после нашей новой встречи равноценно лжи.
Эшли посмотрела ему в глаза:
— Я очень сожалею.
— Сожалеешь? — Он как бы выплюнул это слово. — Да ты лишила меня радости от первых дней жизни моего сына, его младенчества и говоришь теперь, что сожалеешь?
— Откуда мне было знать, как ты воспримешь это? — возразила она, ощущая, как чувство вины перерастает в защитный гнев. — То, что случилось в Синтре, не имело для тебя никакого значения, так почему его имел бы результат? Хорошо, пусть мое молчание было ошибкой, — тараторила женщина, — но если бы я рассказала тебе, ты мог бы не признать Томаса своим сыном.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});