чтобы пройти всю очередь. И к тому моменту, когда мы уже спустились с горки, наполовину промокшие, пахнущие хлоркой и дрожащие от прохладного вечернего ветерка, меня охватил приступ вины. Все-таки Броэм заплатил нам, чтобы поехать вместе. Вероятно, нам нужно было потратить немного времени, чтобы обсудить мои перерывы.
Эйнсли напевала «Песню не дня рождения», пока я доставала телефон из водонепроницаемого рюкзака – к счастью, потому что мне пришлось хорошо поплескаться, – и проверяла сообщения.
Пять оповещений. Самое последнее было от Брук.
Итак, у меня появилась девушка.
ПОЗВОНИ МНЕ!!
Все мысли о моей вине и о местонахождении Броэма испарились. Мои ноги стали ватными, а в щеках ощущалось покалывание. Я чувствовала себя загнанной, будто врезалась в стеклянную дверь.
– Что? – спросила Эйнсли.
Без слов я показала ей сообщение.
– Дерьмо.
Я не могла ответить. Я была ошеломлена, все плыло перед глазами. Я оставила Брук одну, чтобы сопровождать Броэма по всему Диснейленду без веской причины, выслеживая его и его подружку, чтобы давать советы, хотя это и не требовалось, а сейчас я потеряла Брук. Я потеряла ее. Она могла сидеть рядом со мной, и это я могла расчесывать ей волосы, быть той, к кому она повернулась бы в страшный момент и поцеловала. Но я находилась здесь, а рядом с ней была Рей. Мое дыхание участилось, и глаза наполнились слезами.
– Ладно, подожди, – сказала Эйнсли. – Давай найдем куда присесть.
– Нет, – выдавила я сдавленным голосом. – Надо найти Броэма. Нам надо…
– Броэм может подождать. Так, разблокируй телефон. Я напишу ему. Мы ненадолго.
Люди смотрели на меня, когда я шмыгала носом, а слезы катились по щекам. Я вытерла их кулаком, пытаясь привести себя в порядок. Наверное, я была самым большим ребенком, который когда-либо плакал посреди Диснейленда.
– Тут нужны хлебные корзинки, – сказала Эйнсли, направляясь прямиком в кафе «Тихоокеанский причал». И она, кажется, понимала всю серьезность ситуации, потому что Эйнсли никогда особенно их не любила.
Эйнсли стала моим проводником, прокладывающим путь, а я зомби, шаркающим вдоль стен из красного кирпича пекарни Боудин и даже не поднявшим глаз, проходя мимо витрин, демонстрирующих внутренний вид пекарни. Когда я была маленькой, то приклеивалась к этим окнам и смотрела внутрь, казалось, часами, загипнотизированная золотисто-коричневым хлебом, умоляя родителей взять нас на экскурсию, чтобы наблюдать за слаженным процессом производства теста. Даже насыщенного дрожжевого запаха этого места должно было хватить, чтобы создать для меня уютную атмосферу. Хотя, как только мы дошли до светло-коричневых и голубых стен «Тихоокеанского причала» и мой желудок заурчал от одурманивающего запаха, в моей груди все сжималось.
– Собираешься позвонить ей? – спросила Эйнсли, когда мы встали в очередь.
– Сейчас не могу. Может, позже.
– Знаешь, с кем она может встречаться?
– Да. С Рейной из нашего ЛГБТ-клуба.
– Рейна с лицом французского бульдога?
Я выдавила слабую улыбку.
– Что?
– Она всегда так хмурится. – Эйнсли опустила брови и скорчила рожицу.
– Ну… да, ее я и имею в виду.
– Видишь? Видишь, как эффективно. Если бы я сказала «Рейна, высокая и с каштановыми волосами», мы провели бы целую ночь в догадках. Кроме того, я уверена, что она замечательная… когда узнаешь ее получше.
– Она отстой, – огрызнулась я. – Она всегда соревнуется с Брук и разговаривает с ней свысока, я никогда не слышала от нее доброго слова. Ни разу.
– Итак, ты хочешь сказать, что Брук необъяснимо влюбилась в кого-то с лицом французского бульдога и характером персидской кошки?
– Наверное.
– Звучит правдоподобно.
Судя по тону ее голоса, она имела в виду: «Похоже, ты ревнуешь и превращаешь Рейну невесть во что, чтобы убедить себя, что их отношения не продлятся долго». Это была самая грубая и точная вещь, которую она когда-либо говорила мне. И я понадеялась, что ее хлебная корзинка окажется черствой.
Мы вышли с нашим заказом – макароны с сыром для меня, похлебка из моллюсков для Эйнсли, – чтобы посидеть в прохладных сумерках. Вместо того чтобы есть, я перечитывала сообщение снова и снова, как будто оно могло волшебным образом сказать нечто другое, если откроешь больше двадцати раз.
– Мне так жаль, – сказала Эйнсли, смотря на меня. – Я ничего не могу придумать, что могло бы хоть как-то улучшить ситуацию. Разве что отношения в школьном возрасте недолговечны. Я знаю всего лишь одну пару, которая вместе со старшей школы и все еще счастлива. Все остальные расстались. О, нет, дорогая, не плачь.
Но я ничего не могла с собой сделать. У Брук были чувства к другому человеку, и она встречалась с кем-то другим, и, хотя часть меня знала, что она никогда не будет чувствовать ко мне то же, что я к ней, другая продолжала надеяться. Я была ее лучшей подругой, поддержкой, тем, кто выслушает ее, посмеется вместе с ней и будет переписываться часами напролет до самого утра.
Но она меня не выбрала. И никогда не собиралась. И не имело значения, насколько я была заботлива, или сколько усилий вложила в прическу и макияж, или сколько времени я провела с ней. Я была такой. И ничего не могла сделать, чтобы изменить это. Что заставило меня почувствовать, что во мне есть что-то изначально недостаточно хорошее. Я икнула и всхлипнула, когда рыдания сдавили мне горло. Я не казалась миленькой плаксой. У меня были ярко-красные щеки, трясущиеся губы и опухшие глаза, которые выглядели так, будто я ударилась лицом о стол, чтобы проверить его структурную целостность.
– Все хорошо, – пыталась успокоить меня Эйнсли. – Однажды ты найдешь своего собственного персидского кота.
– Я… не… хочу… собственного персидского кота, – сглотнула я. – Хочу Брук.
– Я знаю. Жизнь – отстой.
– И она женится на ней, – выдавила я. – Я поставлю что угодно на то, что она женится на ней, потому что так работает моя удача. И они отправятся путешествовать в горы и будут позировать в причудливых лыжных снаряжениях, и Рейна сделает предложение на вершине гребаного Эвереста, и я узнаю об этом в «Инстаграме», и мне придется притвориться, что я счастлива за них.
– Своеобразно.
– Это просто мое внутреннее чутье, ясно? И Брук будет вся такая счастливая.
– Да забей на нее, – заявила Эйнсли с невозмутимым видом.
– И она даже не будет скучать по Остину и Элли.
– Кто такие Остин и Элли?
– Так мы собирались назвать наших малышей-двойняшек. – Я дважды воткнула вилку в макароны с сыром.
– Нет, как твоя сестра я не позволю тебе называть своих детей в честь телевизионной пары[2], это дико жутко и отвратительно.
– К тому времени это было бы восхитительно и ностальгично – но знаешь что? Это не имеет значения, потому что теперь Остин и Элли мертвы.
– Мрак.
Я вытерла нос тыльной стороной ладони.
– Это неправильно. Ненавижу все это.
– Я знаю. Съешь немного макарон.
Я съела, и это было чертовски вкусно, но ничего не меняло. У меня просто перехватило горло.
– Возможно, скоро нужно