Борис Егорович чувствовал, что вина в отлучении Варвары от дома лежит и на нём. Ребенком, невольно, он выдал Эмме её страшную тайну. В пять с небольшим он мечтал стать главным разведчиком во дворе. Сестра общалась с ним лишь по мере необходимости: кормила обедом, меняла испачкавшуюся одёжку. И всё молчком. Отец с мамой в сыне души не чаяли, а Варька смотрела, как на постылую стенку. Заметил как-то раз Бориска, что она каждый вечер прячет под матрас странную вещицу. Достал тихонько и к начальству. Из Верховного Главнокомандования дома была Эмма Эрнестовна. Она сначала не поверила, что вражеский трофей захвачен в штаб-квартире старшей дочери. Дождалась её прихода из школы и просто спросила: "Твоё?" Варвара вырвала у матери свою драгоценность, обеими руками прижала к груди. Бориска, прежде чем отдать, хорошенько разглядел картинку в резной рамочке. Это был портрет бородатого дяденьки с крестом в руках и желтой радугой над головой.
— Как ты могла, Варвара? — Эмма всё поняла без слов. Догадывалась ведь, что в отчуждённости дочери кроется что-то запретное. Вот только спросить не смела — пугала правда, которая означала конец семейному благополучию. — Ты же знаешь, это убьёт твоего отца…
Варя глаз не опустила:
— Он не отец мне.
Егор Борисович недавно перенёс второй инфаркт, напоминали о себе война и возраст. Да и смещение Хрущёва с поста главы государства не прошло для него бесследно. Новая метла, как известно, метёт по-новому, а перестраиваться в его годы и корректировать сложившиеся убеждения было ох как нелегко. Чтобы не съели "молодые партийные пираньи", дышащие в затылок, приходилось себя ломать, лукавить и отмалчиваться. Бывшие комсомольские вожаки-переростки рвались к власти, не брезгуя грозными разоблачениями твоего, в горячах обронённого слова, факта биографии, оставшегося в тени. Варина подножка пришлась бы им кстати… Эмме Эрнестовне было хорошо известно, что членство в партии и религия — вещи несовместимые. Взаимоисключающие. — Отрекись, Варя, одумайся. Пожалей Егора! — умоляла.
— Нет. Тебе, мама, надо выбрать — или я, или он.
Сердце матери разрывалось от невозможности выбора. Варваре было шестнадцать лет, когда она ушла из дома навсегда. Пропала без вести. Эмма страдала молча, смиренно приняв волю дочери посвятить жизнь Богу. Борис её тоже никогда больше не видел. Разве что во сне она являлась ему юной девушкой с толстой русой косой, прижимающей к груди икону с Ликом Божиим.
У женщины, возвышающейся сейчас на крыльце бревенчатой подклети, ничего общего со сновидением не было. Скорбно стянутые в нитку губы, темное одеяние, а о цвете волос можно только гадать: голова наглухо скрыта платком, ни единой прядке не удастся пробиться наружу. Незнакомое лицо в чёрной рамке, изборождённое сетью морщин, застыло в ожидании. "Не простила. Столько лет прошло, а не простила," — думалось Борису.
— Здравствуй, Варя!
— Здравствуй и ты. С чем пожаловал? — объятий не раскрыла. Но Борис Егорович оставил дела и семью, преодолев тысячи километров не для того, чтоб обижаться: —-- Приехал с просьбою к тебе, сестра.
— Тут я всем сестра, — откликнулась Варвара, но смягчилась. — Проходи в избу, раз уж приехал.
В избе было чисто и светло. Самодельная мебель, самовар на столе, в красном углу — икона с дымящейся лампадкою.
— Садись к столу. Чай как раз поспел.
С досчатой полки на стене она достала кружки и тарелки. Пока возилась с ухватом у печи, брат тайком перевернул кружку и посмотрел на донышко, горя желанием узнать — чьё производство. Так и есть: полное отсутствие заводского штампа, всяких там "made in". Неужели сами отшельники так ювелирно научились делать посуду? Хотя, если подумать — чем им тут ещё заниматься?
— Как ты жила всё это время, Варя?
Она воодрузила на стол бурлящий чугунок с варевом и протянула ложку. Деревянную. — Накладывай. Небось оголодал с дороги. Такой свет проделал! Тут я не Варвара. Мирское имя вам оставила…
— Как же звать тебя?
— Ульяной кличут. Да ты ешь, не бойся. Не отравлю. Ни одна божья тварь не сгинула по моей милости.
"Но скоро может, — хотелось сказать Борису, — если не уговорю тебя." Вслух он этого произнести не осмелился. Ел молча, обжигаясь и захлёбываясь, чувствуя себя героем старинного фильма с реальными декорациями. Сестра села чуть поодаль. Сложила руки на коленях и пристально его разглядывала.
— Что мать? — спросила, когда доел. — Читала письмо твоё. Всё ли так, как отписал или приукрасил для пущей жалости?
— Всё так, — он подавил в себе желание облизать тарелку. Что это с ним? Варвара, ставшая теперь Ульяной, поднялась и занялась самоваром.
— Ждёт она тебя, сестра! Хочет увидеть перед смертью. Врачи говорят, недолго поживёт. Помоги ей уйти прощенной, Ульяна.
Она едва уловимо вздрогнула. То ли от мысли о матери, то ли от того, как он назвал её. Фальшиво и несмело, не в силах смирить гордыню.
— Господь простит. А я давно простила. Вы, миряне, привязаны к благам больше, чем к Богу. Хватаетесь за них, как за былинку, не желая лишаться. А ведь все мы в божьей власти.
Сестра была права по сути. Эмма любила жизнь, красивые вещи и комфорт. Чисто человеческие слабости. Не всякий сможет осознать бренность своего существования, уйти и молиться о спасении души, как это сделала Варя, отрекшись от всего, чем дорожили они с матерью. Но разве грех проститься с близким человеком? Неужели Борис Егорович не прав, считая большим грехом отказать в этом матери?
Он так и не уговорил Варвару поехать с ним на родину, сколь ни пытался. Она отвыкла и боялась вновь окунуться в светскую жизнь. Здесь, среди отшельников, сестра чувствовала себя как рыба в воде: тут её жилище и преданные единомышленники. Звенья незримой цепи, все они трудились, чтобы выжить и сохранить привычный и правильный по их меркам уклад бытия. Варя жалела заплутавшую в потёмках души мать, потому что сама стала матерью многим детям-скитальцам, бежавшим из больших и малых окрестных городов. Ставших сиротами при живых родителях и нашедших приют и внимание здесь. Прощаясь, Борис Егорович предложил сестре помощь в любой подходящей для неё форме. От материального пожертвования она отказалась — справляются сами. Вот если бы брат хоть как-то усмирил блюстителей порядка, наезжающих сюда с частыми облавами. Кого они только не ищут: и беглых заключенных, укрывающихся от правосудия, и даже пропавших без вести людей. "Живём мы мирно. По доброй воле собралися. Но даже так кому-то мешаем. Странники-богомольцы сказывали, что власть у вас поменялась. Ближе к народу стала. А всё одно покою не даёт…"