Читать интересную книгу Золотая змея. Голодные собаки - Сиро Алегрия

Так у нас добрые люди готовят покойника в последний путь. Веревка нужна не только для того, чтобы крепко держался саван: из плохо завернутого тела может выскользнуть душа, и ей тогда придется долго томиться на земле. А чтобы она полетела прямо в небо и тут же предстала перед богом, ей надо вылететь обязательно из головы, поэтому овчину кладут так, чтобы темя покойника оставалось открытым.

Донья Мельча вместе с другими женщинами, пришедшими посидеть ночью около умершего, лущат пшеницу, размоченную в воде с золой. Потом приходят мужчины, приносят коку, каньясо и гуарапо и тоже усаживаются на галерее. Тихо переговариваются, жуют коку, пьют, закусывают, передавая друг другу тыквенные плошки с юккой, пшеничной кашей и копченым мясом. И замолкают, когда начинает говорить индеец. Сидя около спеленутого зловонного тела, он листом банана отгоняет мух.

— Бедный Дамиан, не так бы ему помереть надо…

И после короткого молчания добавляет:

— Хороший он был человек, и вот — на тебе, как помирать привелось!.. Самое это горькое горе помереть не у себя дома, хотя, конечно, везде есть добрые люди, и пожалеют и похоронят как надо…

— Что правда, то правда… — поддакивают чоло.

Индеец опять тянет гнусавым, заунывным голосом:

— А какой работящий был… Уж на что больной, а огород всегда в порядке держал, картошку только окучить осталось, и ячмень поспел…

Потом он долго молчит, не переставая отгонять банановым листом назойливо жужжащих мух. Кто бы у него что ни спросил, он всем отвечает одно и то же:

— Не так бы ему помереть надо…

И каждый раз добавляет, что нет горше горя, чем умереть на чужбине, хотя добрые люди, конечно, всегда найдутся, пожалеют, похоронят…

Иногда он забывает сказать, каким работящим был покойник, и тогда слышится чей-нибудь голос:

— Огород у него остался, сам картошку сажал…

— И ячмень поспел, тоже остался…

— Все оставил покойничек…

К вечеру жара усиливается, и смрад становится невыносимым. Он не дает дышать и наполняет весь дом, не помогает и ветерок, который все время продувает комнаты. Даже одежда пропиталась зловонием, и мужчины, чтобы подавить отвращение, то и дело прикладываются к каньясо. Поздно вечером спиртное кончается, и тогда индеец вынимает из тыквенного горшочка горсть монет, отсчитывает десять солей и просит кого-нибудь сходить принести «чего-нибудь покрепче».

— Надо, чтоб все было, как у людей… бедный Дамиан…

Когда сумерки сгустились, около покойника зажгли четыре свечи, — их дала донья Мельча, — а чтобы свечи не задуло ветром, устроили заслон из пончо. В другом конце галереи поставили две плошки с фитилями, опущенными в сало.

Порывы ветра рвут пламя, дрожащие тени то бросаются на стены, то отчаянно бьются на полу…

Где-то воют собаки.

После сытного ужина опять долго пьют и жуют коку. От фитилей падает мертвенно-бледный свет. И каньясо, которое в другое время вызывает разговоры, крики, смех и песни, теперь, когда в доме покойник, погружает всех в глубокое молчание. Чоло не умеют много говорить о своей беде. Сказали, что положено, и никто больше не откроет рта, пока не настанет время молиться.

Глухо шумит река. Трещит, заливается цикада, барабанит по листьям дождь. Его серебряные нити тускло поблескивают за галереей. Ночь покрыла долину черным, печальным саваном.

Опять слышится далекий лай собак, а какой-то маленький песик — видно, он прибежал сюда, увязавшись за своим хозяином, — вскакивает, подбегает к покойнику, обнюхивает его, потом громко лает на пляшущую на полу тень и протяжно, жалобно воет. Людей охватывает страх, и донья Мельча, выйдя на галерею, торопливо говорит:

— Давайте помолимся… видно, томится душа-то…

Все опускаются на колени — женщины поближе к покойнику, мужчины за ними. От закутанных в пончо фигур и взлохмаченных голов падают огромные тени. Искривленные скорбью, дрожащие губы выводят молитву: «Отче-е-е… е-е-е… на-а-а… и-и-и… ами-и-инь».

Голоса звучат приглушенно, уныло, и хотя они печальнее собачьего воя, горя и смерти, в них столько веры, что как-то легче становится на душе. Когда молитва кончается, мужчины опять садятся в сторонке, страх прошел, и снова заходила по кругу, из рук в руки, от губ к губам, большая тыква с каньясо.

Донья Мельча и другие женщины ушли в дом, чтобы помолиться за «плавающих, путешествующих, недугующих и страждущих».

И вдруг ночную тишину разрывает пронзительный крик:

— Ума-а-а!.. Ума-а-а!..

Всполошились собаки.

— Ума-а-а!.. — кричит кто-то не своим голосом.

Что бы это такое могло быть? Не иначе как опять появилась пума, донья Мариана ведь говорила, что уже несколько ночей она шныряет около ее загона. Артуро помчался за своим револьвером, быстро вернулся, и вместе с Энкарной они исчезают в темноте.

— Ума-а-а!.. Ума-а-а!..

Собаки брешут на все голоса. И мы как-то сразу забываем о покойнике и о его душе — у всех на уме только эта зверюга да ее проделки. Даже при одной мысли о ней у нас кровь вскипает. Да и что такое покойник по сравнению с жизнью, жизнью бедной скотины, без которой человеку никак не обойтись и которую теперь надо уберечь во что бы то ни стало? Пока что пума взялась за коз, а потом, гляди, дойдет очередь до ослов и лошадей! Всех нас такое зло разобрало, что еще несколько человек, помянув Христа и всех святых угодников, подхватились и тоже побежали к дому доньи Марианы, угрожающе размахивая дубинами. Ночь черным-черна, пумы давно уж и след простыл, но какое это может иметь значение, если в людях столько боевого запала?

Время от времени до нас долетают крики, и мы с нетерпением ждем охотников. А когда по вершинам деревьев, с которых все еще падают запоздалые капли дождя, разливается молочно-розовый свет, мужчины возвращаются, недовольные и разочарованные.

— Ушла, проклятая, чтоб ей пусто было, и козу унесла…

— Ничего, в другой раз попадется…

Артуро вертит в руках свой ржавый револьвер и удивляется:

— Ведь я в нее пять пуль всадил, прямо в затылок…

* * *

Уже совсем рассвело, когда мы пришли на кладбище и стали копать могилу. А женщины уселись около тела индейца под развесистым апельсиновым деревом и принялись молиться.

Чем глубже яма, тем сильнее запах сырой земли, тем чаще попадаются пожелтевшие от времени кости. Наконец, могила готова, и мы на веревках опускаем в нее покойника.

Товарищ умершего бросает несколько прощальных горстей земли, в воздухе поднимается легкое облачко пыли, и мы торопимся засыпать могилу. Еще немного, и в густой кладбищенской траве вырастает серый холмик. Поставили и крест из связанных веревками палок, хотя это ненадолго — скоро он утонет в высокой траве, а потом и вовсе упадет, веревки сгниют, палки источат черви.

Мы допиваем все спиртное и возвращаемся домой. Индеец берет пончо и котомку умершего и говорит на прощание:

— Может, увидимся еще… Бог вам за все заплатит…

Артуро спрашивает:

— А в Уамачуко не пойдете?

Индеец молча смотрит на него, и Артуро продолжает:

— Идите в Уамачуко, полечитесь… Если денег нет, мы и даром перевезем… Идите…

Подумав немного, индеец пересиливает себя и отвечает:

— А зачем? Я тоже скоро помру… Зачем идти-то? Товарищу моему не пришлось перебраться через реку, и я знаю, мне тоже не придется… Раз дом родной далеко, значит, добра ждать нечего!

И он пошел по улице в сторону гор, повторив еще несколько раз:

— Бог вам заплатит за все… Бог вам заплатит…

Пошел в Кондомарку умирать на своей родной земле, так и не перебравшись через реку — владычицу этих страшных долин, где гнездятся волчанка и смерть. Над ним кружится рой мух, привлеченный зловонием. А он идет медленно, не оборачиваясь, тяжело опираясь на толстую палку…

* * *

На следующую ночь пума опять пришла. А потом еще и еще. Мужчины говорят только о ней да клянут на чем свет стоит свои дубины и мачете, от которых нет никакого проку, а заодно и ружья, без конца дающие осечку, и револьверы, стреляющие мимо цели.

— Ну и вредная же тварь!

— Ничего, дай срок, все равно ты нам попадешься!

А пума повадилась в загон доньи Марианы. Энкарна раз всю ночь простоял под кедром с ружьем наготове, а когда незваная гостья наконец появилась, ружье дало осечку — курок щелкнул, как будто в насмешку, и все. Артуро — он тогда тоже сидел притаившись у самой изгороди — выстрелил дважды, да оба раза без толку, только двух коз уложил наповал ни за что ни про что.

Коз, конечно, тут же съели: донья Мариана приготовила их так, что пальчики оближешь, постаралась для охотников — пусть помнят ее доброту и в следующий раз не зевают.

— Сегодня ночью она от нас не уйдет, — уверяет Артуро.

— Вот что, — говорит Энкарна, обращаясь к мужчинам, которые навалились на мясо с юккой, как стая голодных кондоров на свою жертву. — Вот что… вот… — Он никак не может прожевать большущий кусок мяса. — Ведь эта пума голубая, я видел своими собственными глазами… голубая, вроде синьки… Может быть, она заколдованная?