Читать интересную книгу Золотая змея. Голодные собаки - Сиро Алегрия

Раздаются три удара в колокол. Это Артуро — он теперь у нас на плоту главный, пока дону Матиасу неможется, — сзывает своих плотовщиков. И я прощаюсь с доньей Марианой, ведь надо еще забежать домой за веслом.

— Видишь, сюда идут двое, — сказал мне Артуро, когда я подошел к нему. — Не иначе как захотят перебраться на ту сторону, пока не стемнело…

Рядом с ним — Хасинто Уаман и Сантос Руис, которого взяли на плот вместо Рохе. Не теряя времени даром, мы осматриваем весла. А дон Матиас стоит у себя на галерее и ругается. Ведь в такую непогоду, будь она неладна, в такой дождь у него сил нет как ломит кости, значит, о том, чтобы на плот встать, и думать нечего.

— Вот народ! И какой леший гоняет их взад-вперед? А ты вози… — ворчит он и сердито стучит по горшочку с известью.

Мы садимся у двери, ждем, и скоро, вынырнув из дождевой пелены, появляются два индейца, два жалких существа, уже и на людей-то непохожие. Они здороваются сиплыми голосами, оставляют в дальнем углу галереи свои пончо и, подойдя к нам, спрашивают, можно ли им здесь переночевать?

— Мы побудем у вас только до утра и уйдем…

— Почему же нельзя? Оставайтесь… — Старик никогда не отказывает в ночлеге.

— Бог вас наградит, хозяин!

Артуро заметил, что они все время поглядывают на весла.

— Мы думали, вы сразу же захотите переправиться…

— Уж чего бы лучше… да сами видите, где нам… под таким ливнем…

Мы, конечно, все видим и понимаем без объяснений. Лица у этих людей изуродованы, идут они с трудом, а говорят, будто стонут. У них волчанка, болезнь очень распространенная в долинах Мараньона, хотя заболевают ею чаще всего люди пришлые. Сначала на теле появляется розоватое пятно, потом оно становится фиолетовым и постепенно превращается в гноящуюся язву. Пятнами покрывается все тело, и человек заживо разлагается.

Бедняги уселись в конце галереи и печальным, угасшим взглядом стали смотреть на дождь. Только один раз что-то вроде искорки мелькнуло у них в глазах — это когда они отвечали на вопрос дона Матиаса.

— Мы идем в Уамачуко, говорят, тамошний доктор нас сможет вылечить…

— А сами-то мы из Кондомарки…

Лица у них фиолетовые, бесформенные, не лица, а живое мясо. И распухли так, что кажется, вот-вот брызнет кровь. Но крови нет, видны лишь струпья и язвы. У одного нос совсем сгнил, осталась только черная дыра, а у другого — наполовину.

Дону Матиасу их очень жаль, он говорит, что болезнь эту побороть все-таки можно, но надо браться за нее сразу. А не приходилось ли им прикладывать мазь, которую называют «солдатской помадой»? Они отвечают, что прикладывали только подорожник, масло, сбитое из женского молока, да еще какие-то примочки, которые давали им знахари. Дон Матиас говорит:

— К моему куму Роке, царствие ему небесное, тоже прицепилась волчанка, так он только этой мазью и спасся.

И всё удивляется:

— Откуда же она берется, эта напасть? За то время, что я живу в Калемаре, а я тут и родился, только двое из наших болели волчанкой, а в других местах, в горах особенно, от нее гибнет уйма народу. И откуда она берется?

— А кто ж ее знает?

— Значит, на то воля божья, — в один голос печально вздыхают больные, с тоской глядя туда, где раскинулась жаркая, буйно зеленеющая долина.

Сколько затаенной боли в этом угасшем взгляде… Ах, если бы в долине было так, как в пуне, — там нет никакой заразы! Здесь же, может быть, совсем рядом, среди пышной до бесстыдства зелени, прячется растение, которое передает эту болезнь москитам, а те несут ее людям.

Хасинто и Сантос прощаются до следующего утра, и я тоже собираюсь идти, но не могу устоять перед уговорами гостеприимного дона Матиаса:

— Нечего тебе, сынок, всю воду с неба на себя собирать. Пока доберешься до нья[29] Марианы, а потом домой… Оставайся-ка лучше у меня…

Наступает ночь, и мы усаживаемся вокруг очага, над которым дымится олья[30]. Вид у наших гостей ужасный — руки раздулись, как у утопленников, и похлебку им хлебать тоже, видно, трудно — губы распухли, гноятся. А щеки так дрожат, что кажется, вот-вот отвалятся и упадут в плошку или на пол. И смрад от них идет тяжелый, трупный.

— Бог вам за все заплатит, хозяин, — благодарят они, поужинав.

Артуро старается их подбодрить:

— Ничего, бог даст, поправитесь… Сколько я таких больных перевидал в Сартине — не сосчитать, а все поправились… Завтра пораньше перебросим вас на ту сторону, и пойдете себе потихонечку…

Артуро выходит на улицу, за ним Люсинда с Аданом. Втроем они бегут к своей хижине. Старик и донья Мельча уходят в дом, а мы устраиваемся на галерее, гости в одном конце, я — в другом, в том самом гамаке, в котором еще совсем недавно спал Рохе.

Ночь так плотно окутала хижину, что невозможно ничего разглядеть, но я все время чувствую неотвязную, тяжелую близость этих людей, близость тлена, близость самой могилы. Молчание сна и смерти нарушает только монотонный шум дождя. Наконец жизнь пробуждается в одном из несчастных — тихий, угасший, полный отчаяния голос жалуется:

— Плохо мне… нутро все болит… к сердцу подступило…

* * *

Утром, поев, мы отправляемся к реке. Больные плетутся сзади. Они идут частыми мелкими шажками, стараясь не делать ни одного резкого движения, как будто боятся, что тела их вдруг распадутся на части.

— Как лило-то всю ночь, небось река разбушевалась, ой-ой-ой!..

— Да уж не без того…

С веслами на плечах мы шагаем по деревенской улочке. Деревья все еще роняют крупные, тяжелые капли. Одежда становится влажной от тумана — поднимаясь над землей, он окутывает весь Калемар, и долина похожа на огромный кипящий котел. Медленно ползут облака, белые, легкие. К вечеру они соберутся где-то там, в вышине, и снова хлынет на землю яростный ливень.

Вскоре и река показалась, бурная, черная, грозная! За пеленой тумана противоположный берег едва-едва виден! Сейчас мы спустим на воду плот. Больные хотят нам помочь, но Артуро их мягко отстраняет:

— Не надо, что вы… куда уж вам…

Бревенчатая громадина, скользнув по специально приспособленным гладким стволам коричного и апельсинового деревьев, ложится на воду и сразу же начинает сильно раскачиваться, натягивая веревку, конец которой держит Хасинто. Плот так прыгает на волнах, что кажется, река вот-вот унесет его. Но мы, плотовщики из Калемара, тут как тут. Наши весла и наши руки всегда наготове.

Первым прыгает Артуро. Встав на середину, он пытается выровнять плот. А вода бурая, неспокойная и сильно поднялась, даже залила все камни на берегу.

— Глядите, деревья! — вдруг закричал Сантос.

Видим, и в самом деле по реке плывут деревья — как бы не попасть в завал. Наш главный стоит на плоту, но нам велит повременить. Больные садятся прямо в грязь и тихо о чем-то переговариваются.

На реке, затянутой туманом, появляется широкая темная полоса. Она приближается, становится все чернее, шевелится, как живая, будто предупреждает, что тягаться с ней нам не под силу. А ведь она могла захватить нас на самой середине реки! Тяжело покачиваясь на волнах, мимо проплывают деревья и сучья, занимая собой почти всю ширину реки. Верхушка огромного гуаранго, еще свежего, зеленого, задев плот, с силой толкает его. А другие деревья совсем ушли под воду, только ветки торчат.

И лишь когда вся эта темная масса скрылась вдалеке, Артуро заговорил, а до этого никто не проронил ни слова.

— Ну что ж, поехали, ждать больше нечего…

Мы прыгаем на плот, но индейцы не двигаются с места. Один из них лежит ничком, вытянувшись во весь рост, другой смотрит на него и даже не поворачивает головы, когда Хасинто — он держит веревку, готовясь прыгнуть последним, — говорит, обращаясь к ним:

— Ну, люди добрые, поехали, что ли?..

Индеец, который лежит на земле, медленно приподнимается, опирается на руки и говорит глухим, надтреснутым голосом:

— Зачем ехать-то? Уже к самому сердцу подступило…

И, будто его кто толкнул, снова падает, прямо в жидкое месиво. Другой индеец, осторожно, за плечи, переворачивает своего товарища вверх лицом, сплошь залепленным грязью. Распухшим дрожащим пальцем он опускает веки на остекленевшие глаза.

Индеец стоит неподвижно, словно окаменел. Какой вихрь отчаяния и страха бушует, должно быть, в нем в эту минуту! Но в бесформенном лице, отекшем, покрытом фиолетовыми язвами, ничего не изменилось. Только дрогнул голос, когда он, повернувшись к нам, попросил:

— Похоронить бы его надо… Помогите…

* * *

И вот покойник лежит на подстилке из банановых листьев и мягких трав на галерее у дона Матиаса. Он обернут в саван и от шеи до ступней туго перетянут веревками. Лицо его покрыто овчиной.

Так у нас добрые люди готовят покойника в последний путь. Веревка нужна не только для того, чтобы крепко держался саван: из плохо завернутого тела может выскользнуть душа, и ей тогда придется долго томиться на земле. А чтобы она полетела прямо в небо и тут же предстала перед богом, ей надо вылететь обязательно из головы, поэтому овчину кладут так, чтобы темя покойника оставалось открытым.