В этот вечер было необыкновенно хорошо. Как никогда…
Я сразу не поняла, что ель голубая. Во-первых, я их по-хорошему никогда не видела, потому что мы переехали в Терем осенью, когда их уже закутали в "шубы". Во-вторых, вечером, при свечах, не очень разберешь, какого она цвета. И потом, никому в голову прийти не могло!..
Когда Лаптев позвонил и пригласил, я сразу согласилась. Мне давно хотелось побывать у него дома. Андрей не похож на других мальчишек и вообще… с ним интересно. Он не сказал, зачем, а если бы знала, не пошла. Потому что не люблю в принципе все эти сборы, общества — показуха! Недавно общество любителей книги в классе организовали. Вы бы посмотрели, какие у "любителей" учебники — исчерканы, изрисованы, без корешков!.. В общем, я как увидела "зеленых", с ходу "завелась" и все наперекор говорила, назло.
Первый раз я встревожилась, когда Тулупчиков показал голубую метелку. Решила проверить и попросила ее у Андрея, будто на память. Он, конечно, не мог мне отказать.
Не помню, как бежала домой. Сравнила — точно! Сердце заколотилось, как бешеное. Я — к отцу: "Где взял елку?!" Они с мамой у телевизора сидели. Он так спокойно, не поворачиваясь, отвечает: "Купил у какого-то мужичка." "А ты знаешь, к а к у ю ты купил елку?"
"По-моему, — говорит, — очень хорошую. Так, Иринушка?" И смеется. Мне очень нравится, когда он смеется, а тут меня просто затрясло: "Перестань шутить!" Мама сразу подключилась: "Что за тон?! Как ты с отцом разговариваешь, девчонка?" И со мной — стыдно сказать — истерика случилась. Я кричала что-то про совесть, преступление, топала ногами… Они меня насильно уложили, заставили пить какую-то дрянь, а потом… Потом начали воспитывать. В основном, конечно, старалась мама: она когда-то училась в педагогическом и мнит себя теперь Макаренко и Сухомлинским одновременно.
Оказывается, ничего страшного не случилось. Неприятно, да. Но сейчас надо думать, как вести себя, чтобы не повредить папиной репутации! Он человек в городе известный, а уж про маму — и говорить нечего!..
"Ты зачем ее купил?" — спрашиваю. "А что бы изменилось? — мама выгнула брови. — Не папа, так кто-нибудь другой. Ведь ель уже была срублена". А отец молчит, отвернулся, в глаза не смотрит. "Ты должен был его задержать! Отвести в милицию!" — реву в три ручья… "Что ты болтаешь! — закричала мама и пятнами пошла. — У преступника был топор! А папа — один! Один!.." А у меня внутри будто что-то сломалось — твержу, как заведенная: "Должен был задержать, задержать, задержать!.." "Маленькая дрянь! Ты не смеешь судить отца!" — я первый раз видела маму такой: лицо исказилось, губы дергаются, за сердце хватается.
Отец начал с ней отваживаться: принес воды, грелку — к ногам, виски ей растирает. "Иринушка, успокойся, милая!.." Весь вечер возле нее просидел, ко мне даже не зашел…
Ночь, сами понимаете, не спала. Писала письмо. Я поставила условие: или он сам пойдет в милицию и все расскажет, или — я уйду из дома. Насовсем, к бабушке. Так жить…
А дальше Вы знаете: мешала ребятам, запутывала следы, тянула время…"
Вот и вся история. Можно было бы на этом поставить точку, если бы не приписка в конце письма:
"А про Лаптева я объясню так. Разве можно, спасая человека, пусть друга, предать истину?.."
И мне хочется спросить Марину, а вместе с ней и других ребят: а разве можно, отстаивая истину, забыть о человеке, тем более — близком друге?..