портрет в одеянии и головном уборе египетских правителей. И поверьте мне, Клеопатра умерла бы от зависти, а не от укуса змеи, если бы увидела величественность и красоту Анны.
Манцони вновь закашлялся.
— Приятель, ты болен? Что с тобой?
— Не обращай внимания, друг мой. Так… Легкое недомогание… Лучше налей вина, а то в горле першит.
Перуджио подозрительно посмотрел на Риккардо. Чахотку назвать легким недомоганием? Но промолчал, понимая, что если друг не стал рассказывать Модильяни об истинности своей болезни, значит, на то были свои причины.
— Слышите, как веселятся за тем дальним столиком? — спросил Утрилло, понизив голос и наклонившись над столом. — Это Пикассо со своими прихлебателями.
— О да! — воскликнул Амедео. — Этот неистовый испанец считает, что его кубизм есть не что иное, как панацея в искусстве. Он думает, что весь мир теперь в его коротеньких толстых ручках. Однако, Морис, стоит признать, что в кубизме что–то есть, как в средстве передачи эмоций. Но только не панацея.
Он вскочил и, подхватив свою шляпу, быстрым шагом направился в сторону Пикассо и его компании. И вот его голос уже звучит в другом конце кафе.
— Пабло! Скажи, пожалуйста, как так вышло, что голова твоя мне не напоминает куб, а скорее этакий шар. Причем, мне кажется, что, если по нему постучать, то можно долго наслаждаться гулом колокола. Ты уверен, что твоя голова наполнена хоть чем–нибудь?
Крепыш, ростом меньше Модиьяни почти на голову, подпрыгнул на стуле и бросился на Модильяни с кулаками. Друзья чудом успели схватить его и посадить обратно за стол. Пикассо шипел, как потревоженная змея. А Моди снял шляпу, картинно поклонился до самого пола и, не говоря больше ни слова, вернулся к своему столику.
— Модильяни! — закричал ему в след разъяренный Пикассо. — Когда–нибудь я пристрелю тебя, как блудную собаку.
Амедео уселся на свое место с видом победителя. Утрилло хохотал до слез, а Риккардо и Винченцо сдержанно улыбались.
— И так происходит всегда, когда их пути пересекаются, — сказал Морис, захлебываясь смехом. — Кстати, Моди. Ты в курсе, что испанец снова выставляется в салоне Берты Вейль?
— Не порти мне настроение, огрызнулся Модильяни.
— О-о! — протянул Утрилло, кивая головой в сторону входа. — Кажется, сейчас твое настроение улучшится.
В «Ротонду» вошли трое: две женщины, одна постарше, другая моложе, и мужчина лет тридцати.
Перуджио сразу догадался, которая из вошедших дам «лань» Амедео. Девушка была одета в белое длинное платье, на голове соломенная шляпка со страусинным пером.
Модильяни обернулся, и, было, уже встал, но тут же сел на место.
— Дьявол! — прошипел он. — Она не одна.
— И что с того? — удивился Утрилло.
— Я не могу бросать тень на нее. Вот что, — огрызнулся Моди. — Она замужняя женщина. Не сегодня, так завтра ей предстоит вернуться в Россию к мужу, который, надо сказать, достаточно уважаемый и известный человек в Петербурге. Она настолько чудесная женщина, что я не могу ее порочить. Вы не представляете, как она образована! Мы читали с нею наизусть Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера, прогуливаясь в Люксембургском саду. Сейчас она учит итальянский язык и, надо сказать, весьма успешно. Представляете? Русская женщина, разговаривающая по–итальянски и читающая французских классиков в оригинале. А ко всему прочему она прекрасна. Как же повезло ее мужу, и как бы я хотел его за это убить.
— Полно печалиться, друг мой, — вздохнул Риккардо. — Она действительно прекрасна, но это не повод терять голову. Ты молодец, Амедео. Твое благородство — урок нам. Я надеюсь, что у тебя все сложится хорошо. А кто этот мужчина с нею?
— Это русский поэт Виктор Гофман, — произнес Модильяни. — Тоже почитатель Анны. Ох, Риккардо! Мне сейчас хочется разорвать свою грудь и швырнуть свое сердце к ее ногам.
— Тише! — пихнул его локтем Утрилло. — Она идет к нам. А нет. За соседний столик. Ну, что, Моди? Ты побежишь ей навстречу?
— Нет, — огрызнулся Модильяни.
Риккардо покачал головой и подозвал официанта со счетом.
— Друзья мои! — сказал он, вставая из–за стола. — К великому моему сожалению нам с Винченцо пришла пора вас покинуть. Увы! Морис, приятно было с тобой пообщаться. Береги нашего великого Моди. Он горяч, как ночной костер. Амедео, друг мой! Не жди счастья, делай его сам. Чао!
5
— Может оно и к лучшему, что ты не стал художником, друг мой, — произнес Риккардо, после того как они с Винченцо, молча, прошли два квартала. — Сам видишь, как они живут. Без денег, без славы. Вся их слава и деньги зависят от выставок. Они живут тем, что зарабатывают от продаж своих картин. Но! Даже очень талантливым, таким как Модильяни, не всегда удается выставить работы. Для этого нужно иметь деньги или быть уже достаточно известным. Не всем везет, как Пикассо. Он счастливчик. Я как–то сходил на его выставку. Смотрел на его кубизм. Признаюсь — я ничего не ощутил кроме отвращения. Может, я для этого не слишком образован. А ему везет. Слышал? У него очередная выставка в салоне у Берты. Та еще зажравшаяся сучка. Так что, тебе, наверное, повезло. Знаешь, чем живет Моди? Он рисует портреты посетителям кафе, и те его кормят за это, ты же зарабатываешь гораздо больше его. Ты в сравнении с ним набоб.
— А как же мечта? — спросил Винченцо.
— Да. Я был не прав. Не всегда стоит следовать мечте. Иногда мечта приводит в тупик. В таких случаях люди ломаются, превращаются в озлобленных, черствых. Я тебе не рассказывал. Я вырос в приюте. Все мальчишки у нас мечтали, что вот–вот найдутся их родители, или их кто–нибудь усыновит, или случится чудо и, вдруг, окажется, что они из очень знатного рода и предки оставили им в наследство огромную сумму денег. Но время проходило, а родители не объявлялись, богатые предки не оставляли сказочных богатств в наследство. Их даже не усыновляли. Они продолжали жить в нашем нищем приюте при монастыре. И они начинали злиться на судьбу, на монахов воспитателей, на горожан, которые смотрели на сирот с жалостью и недоверием. Они постепенно начинали воровать, грабить, задирать прохожих и друг друга, теперь уже укореняя свой статус «сильного». Они мстили своей несбывшейся мечте. И многие мстят до сих пор, став грабителями, убийцами, ворами.
— А как же ты?