для меня, вода в реке не для меня, цветы в поле не для меня. Они для всех. И ты, пока не женишься на мне — не для меня. Удивительно. Я только что вдруг пересмотрела свои взгляды на мир, а он не перевернулся. Мы изменились, Винченцо. И ты, и я. Но я не хочу, чтобы эти изменения убили мою мечту. Я надеюсь, что все–таки останусь нужной тебе, и придет день, когда ты скажешь мне, что готов, наконец, жениться и отведешь меня к алтарю. А пока…
Она обернулась к нему и посмотрела прямо в глаза.
— А пока я буду ждать. Столько, сколько понадобится. Ты можешь ехать в Париж или еще куда–нибудь. Но не смей меня забывать.
Он улыбнулся и обнял ее.
— Нет, Франческа. Тебя невозможно забыть.
5
Вечером, когда свадебные столы уже убрали и во дворе остались лишь два стула, Винченцо сидел рядом с отцом, и слушал, как Сильвано играет на мандолине нехитрую мелодию. Звуки инструмента, теплый уютный вечер и ароматное полусладкое домашнее вино в высоком стакане располагали душу к неторопливой беседе.
Отец перестал играть, вздохнул и спросил у сына:
— У тебя есть мечта, сынок?
Винченцо улыбнулся.
— Когда–то я мечтал стать художником. Знаменитым на весь мир. Таким, чье имя не сходило бы со страниц газет. Я хотел, чтобы мои картины висели в музеях всего мира и люди бы, не переставая хвалили меня. Но вот прошли годы и я пересмотрел свои взгляды. Теперь у меня другая мечта. Я хочу заработать денег и жениться на Франческе.
— М-м! — протянул Сильвано. — Хорошая девушка. Отличный выбор. А она знает?
— Да, отец, — кивнул Винченцо. — Я говорил с нею сегодня. И она согласна.
— Это хорошо.
— А у тебя, папа, есть мечта?
— Я уже говорил тебе однажды, что мечтаю поставить у нас во дворе карусель с лошадками и прокатить на ней всю нашу семью.
— О, да! Я помню, — воскликнул сын. — И чтобы лошадки на карусели неслись по кругу и прыгали вверх вниз. Красивая мечта, папа.
Они замолчали на некоторое время, а потом Винченцо произнес твердым голосом:
— Я уеду завтра, отец. Но я вернусь. Через год, или два, или не знаю через сколько. Но обязательно вернусь и прокачу тебя на этой карусели. Что бы ни случилось, я вернусь.
Глава пятая. До мечты один шаг
1
Мирко Субботич был с самого утра в плохом настроении. Ворчал на маляров, перемежая французский язык со словами из сербского, за которыми, скорее всего, скрывал бранные выражения. Бригада ждала метра Омоля директора Лувра у Львинных ворот дворца. Рабочий день давно начался, а его все не было.
— Горе с этими директорами! — ворчал Мирко. — Тут приступить бы к работе, так ведь нет. А потом, когда сроки начнут поджимать, они будут ругаться, руками махать, ногами топать, словно в том, что мы не можем попасть внутрь их растреклятого музея наша вина.
— Это не просто растреклятый музей, бригадир, — возразил Гастон Гюра по прозвищу Чумазый Гастон, единственный на всю бригаду француз: остальные были сербами, поляками, итальянцами и даже турками, которые, правда, выполняли всю самую черновую работу. — Это самый крупный музей во Франции, а возможно и в мире. Вам иностранцам не понять, что этот дворец значит для нас французов.
— Зато я знаю, что нам надо отремонтировать этот ваш дворец, а мы не можем в него даже войти, чтобы осмотреть объем работ из–за того, что руководство музея, эта ваша аристократическо–буржуазная прослойка, не считает нужным общаться с такой французской чернью, как ты Чумазый.
— Мирко? — удивился Гастон. — С каких пор ты записался в социалисты?
— С тех самых, как сегодня с утра приперся сюда ни свет, ни заря и жду уже три часа.
— Брось ты злиться. Метр Омоль сейчас пьет кофе где–нибудь.
— Знаю я, как вы пьете свой вонючий кофе. С круасанами и мармеладом. Тьфу! Гадость какая. Как будто нельзя попить просто молока с хлебом. Так нет же! Еще и нас ждать заставляет. Как тут не стать социалистом?
— С такими взглядами лучше идти в анархисты.
— Замолчи! — рыкнул Субботич. — Не зли меня еще больше.
— Ты чего так разошелся, бригадир? — вмешался Перуджио. — Случилось что–то с твоим любимым племянником Божко?
— Случилось, случилось… — проворчал Мирко, и вдруг, как крикнет. — Случилось! Жениться он надумал. Вот что.
— Так это хорошо, — поспешил его успокоить турок Мехмед. — Жениться всегда хорошо.
— Это у вас османов всегда хорошо жениться, — огрызнулся Субботич. — А у нас нужно семь раз подумать — стоит ли. Он ведь не козу выбирает, а жену.
— И какую такую «не такую» козу, то есть жену, выбрал твой Божко? — подковырнул его Чумазый Гастон, скалясь беззубым ртом.
— А такую!.. Француженку. Вот какую…
Бригада дружно рассмеялась.
— И из–за этого ты такой злой? — спросил Гастон. — Я живу с француженкой уже десять лет и не жалуюсь.
— Вот и живи! — взорвался Мирко. — А Божко должен жениться на сербке. Все сербы должны жениться на сербках.
— Он у тебя уже давно француз, — загомонили вокруг. — Оставь ты его в покое. Божко уже взрослый и сам может решать за себя. Ты, что, думаешь, что он всю жизнь будет тебя слушаться? Вечно ты со своей Сербией!
Мирко открыл, было, рот, чтобы обругать маляров, на чем свет стоит, но в этот момент к Лувру подъехал, пыхтя и грохоча, автомобиль. Усатый водитель в кожаной кепке и больших плотно прилегающих очках, сидел, словно пилот какого–то аэроплана. Белый шарф развевался по ветру. Остановив авто, он медленно окинул безразличным взглядом всю бригаду и отвернулся, словно говоря, мол, какие вы все мелкие и незначительные в сравнении с теми, кто ездит в машинах.
Открылась задняя дверца и на мостовую ступил аристократической внешности мужчина лет пятидесяти в сером драповом пальто и дымчатом фетровом котелке. В руках он держал трость с позолоченным набалдашником. И газету.
— Прошу прощения, месье, за задержку. Меня вызывали в министерство по делам искусств.
— Ну, если по делам искусств, то тогда да, — проворчал Мирко.
— Что, простите? — не расслышал метр Омоль.
— Я говорю, что