Мы все перешли в соседний кабинет. Я, как обычно, занял наиболее удобную для наблюдения позицию – крайнюю парту возле двери. Чуть поодаль от меня расположились две девушки-студентки и тот бритый мужчина с добрым лицом, приводивший Аню. Дети по команде Марины достали пеналы и тетради. Марина давала им задания (пожалуй, я не стану вдаваться в их суть], а они выполняли их с достаточным рвением, во всяком случае, большинство из тех восьми человек. Хотя отвлекались они очень легко и нередко им на помощь приходили взрослые (ну я, как вы понимаете, воздерживался от вмешательства, позволяя процессу идти своим чередом]. В целом урок проходил спокойно, до тех пор, как безо всяких на то причин Петя сорвался с места и вышиб из-за парты Витю, скорее всего аутиста, почему-то все время пребывавшего без штанов, в одних чулках. И, как и прежде, оба возвратились на места с завидным безразличием к происшедшему. Я же не смог удержать улыбки и легкого смеха. Нет-нет, я не садист и не потешаюсь над чьими-либо недугами, меня позабавил не сам факт насилия, а его бессмысленность, отсутствие всякого содержания и реакции со стороны потерпевшего Вити. Такое впечатление у меня сложилось, будто он не почувствовал ни боли, ни агрессии, словно его просто ветром сдуло. Хотя это даже не поворачивается язык назвать насилием. Скорее это походило на игру двух щенков, которые кусают друг друга за уши и бьют лапами, не понимая, что могут причинить таким образом боль, да и неизвестно, причиняют ли ее.
Помимо пары подобных потасовок меня позабавило, как тот же Витя мог посреди урока спокойно встать и выйти из кабинета. Я и сам придержал его от этого дважды. Урок подошел к концу, и группа отправилась на физкультуру.
Марк Бойков
Бойков Марк Васильевич. Родился 12 сентября 1938 г. в селе Писцово Комсомольского района Ивановской области. Учился в городах Иваново, Горький (Н. Новгород), в Москве. Воинскую службу закончил в Одессе. Профессиональное образование получил на философском факультете МГУ им. М.В. Ломоносова. Работал затем преподавателем философских дисциплин в вузах г. Волгограда и Москвы. Ветеран труда.
Детдом
Я пишу, чтобы добрые взрослые люди воевали не друг с другом, а вместе – против войны. Я пишу правду, чтобы взрослые, молодые и старые, знали, что ждет их в случае войны, чтобы они знали также, что ждет их детей, маленьких и больших. Это несколько иной ряд событий, исполненный чувствами и переживаниями, отличный от хроникального ряда, запечатленного мастерами художественной обработки. Война пронизывала всю жизнь, отворачивая ее силы в смерть.
Наша с мамой жизнь пошла под откос, как я уже намекал, когда сгорела самая высокая в Писцове колокольня, а под ней – хлебопекарня. Колокольня была наблюдательным пунктом за пролетающими в небе самолетами. И когда дежурная с биноклем определяла, чей летит самолет, она звонила куда следует и отмечала факт в журнале. Это было системой оповещения.
Сгорела, собственно, не колокольня, она и сейчас стоит на месте. Выгорели опоры и лестница, ведшие на пост. Выгорели из-за пожара на хлебопекарне, в основании колокольни, после чего хлеб начали возить из Комсомольска.
Ни улучшения, ни ухудшения люди от этого не почувствовали, но мы, поскольку мать лишилась и заработка, и возможности хоть иногда прихватывать буханку хлеба, попали в беду. У матери, кроме нас с Борей, была еще своя старенькая мать и свой младший брат, подросток лет 14, которые, как и мы, тоже были голодны. И однажды их троих схватили за какой-то неблаговидный поступок. Мать отпустили: как-никак мы были у нее малые дети. А другую половину семьи отправили в заточение.
Но тем дело не кончилось. Из квартиры в добротном каменном доме в самом центре села [сейчас его уже нет) нас выгнали и поместили в заброшенном доме вместе с беженцами, о котором я рассказал в первой новелле «Сто граммов».
Однако и здесь мы прожили недолго. Мать опять попалась на чем-то. И нас поместили в одну из часовен между колокольней и церковью, где в далекие-далекие времена держали покойников перед отпеванием. В часовне были двухъярусные полати, хорошо притоптанная земля вместо пола и железная чудо-печка с дровами впридачу.
Приближалась зима. Время от времени выпадал и таял чистый белый снег. В эту пору мы любили с Бориской выбегать из нашего жилища босиком и с визгом напечатать много-много следов, чтобы люди изумлялись.
Конечно, давно все, что мы принесли с бабой Маней из наших скитаний по миру, было съедено. Сама баба Маня у нас не появлялась. Синяк под мышкой на руке у меня сошел. И память о моей спутнице легла на дно души и не тревожила меня.
К нам подкрадывались новые испытания. Мать подобрала ключ к складу, который размещался в церкви за маленькой боковой дверью. И он подпитывал нас. Я помню из него морковь, соленые огурцы и… щи, сваренные из одной капусты. Мать была осторожна: ходила только ночью, без огня, приносила чего-нибудь по чуть-чуть. Но на всякую осторожность оттачивается чужой глаз. Следы-то она все равно оставляла. Не такие, как наши с Борькой.
Разрешилась ситуация совершенно поразительным образом.
В один из дней, пока еще было светло, мать послала нас к бабушке с дедушкой [по отцу), которые жили на краю села, за Акуловской ямой. Пройти к ним можно было либо по дороге на кладбище, либо через центр мимо лабаза, вверх, в обход Акуловской ямы. Мы больше любили этот, второй путь. Здесь было интереснее. Мальчишки, которые побольше, на крутых склонах ямы рыли пещеры, и мы любили в них заглядывать, воображая себя в отдельном домике.
Как и пообещала мама, дедушка с бабушкой приняли нас охотно. Покормили. И, когда начало вечереть, проводили обратно.
Без особых задержек, вроде тех, когда хочется пободаться с козленком на привязи или погоняться за петухом-крикуном, мы вернулись домой. Но мамы дома почему-то не было. Топилась печка. На дворе сгущались сумерки. Мы стали чаще выходить, на улицу, озираясь по сторонам. Но мамы все не было.
Бориска заревел первым. Маленькие острее чувствуют неладное. Заревел и я. Не из солидарности, а из тошнотворного чувства неопределенности, неясности, смутного предчувствия беды. Меня действительно подташнивало, и слабость разливалась по телу.
В дом свой, где печка погасла, мы уже не заходили, только кружили вокруг часовни и ревели, призывая: «Мама, ма-ма».
Перед входом уже собирались взрослые. Судачили между собой, пытались нас успокоить. А мы, остановившись, всякий раз рассказывали, что мама послала нас к бабушке с дедушкой, а когда вернулись, ее все нет и нет.
– А не велела она вам остаться на ночь у бабушки?
– Нет, мы всегда спим с мамой, – отвечал я на подобные вопросы.
Тут еще кто-то подошел и сказал, что видел Авдотью на выходе из села в сторону Сорохты. Одна была, с узелком. Мы не понимали с Бориской, что из этого могло следовать. Но одна из женщин взяла Борю на руки, меня за руку – другая, и через центр, мимо лабаза мы опять направились к бабушке с дедушкой.
Так мать оставила нас, а может, скрылась от грозящей ответственности. И мы впервые переночевали у родных дедов. Несколько дней мы жили у них, то и дело спрашивая: «А когда придет мама?»
Приходили родственники. Всё – женщины (мужчины, семеро наших дядей, – воевали), тетки и старшие, уже некоторые взрослые двоюродные сестры. Они помогали дедам. Один из таких приходов (куда-то водили Бориску) буквально спас меня, угоревшего вусмерть.
Дед закрыл задвижку раньше, чем прогорели дрова, и улегся на печи. А я валялся-валялся на кровати, слушая радио, особенно почему-то любил скрипичную музыку, и заснул. Бабка хлопотала по хозяйству, видимо, радуясь, что я не мешаю. Пришла Тамара Федоровна, дочь старшего из бабки-дедовых сыновей. С улицы-то угарный газ сразу улавливается. Все поправили как надо, а потом уж и на меня обратили внимание. Давай меня шевелить, а я никакой.
Будили-будили, трясли-трясли. Поставили на ноги, а ноги подкосились – я и повалился.
Усадили на полу – голова у меня не держатся, в глазах все расплывается, а тут еще что-то глотку изнутри сдавило. Я начал задыхаться, судорога пошла, в горле зашевелилось что-то. Я рукой в горло полез, инстинктивно, и, ухватившись за кончик у самого неба, вырвал наружу. Оказалась длинная-предлинная аскарида.
Мне сразу полегчало. Я начал всех видеть и всему радоваться. Меня завернули в старый дедушкин тулуп и вынесли в прохладные сени подышать. Тамара сидела со мной и что-то рассказывала. Оживая, я снова заснул. Вот как бывает! А мог вообще не проснуться и… стать могилой для глист.
Нас определили в детский дом, детдом. Сейчас он имеет № 17. Там были группы приводных детей (ведь огромное количество матерей работали на фабрике) и одна постоянно круглосуточная.
Это я знаю потому, что когда однажды ночью зимой случился небольшой пожар, нас быстро подняли, одели и вывели во двор, и никаких других групп там не было, хотя днями они резвились в разных уголках в достаточном количестве.