поклали в машину-то. А я привез туды ведер десять яблок, своих. Хозяевам для ребятишек дал ведра три-четыре. А остальные продал на хрен! У меня их враз расхватали. Поутру мы домой поехали. Приезжаем в Саратов, набрали водки и домой поехали. Солнышко светит! Ох, народ нас встретил, полно мужиков сбеглось. Я председателю говорю, Дудуйкину: «Степан Петрович, погляди, камни-то какие?! Хорошие али нет?» А он спрашивает: «Тебе хорошие они?» Я говорю: «Хорошие». Он: «Ну и работай!» А я говорю: «Куды их сваливать-то?» А он мне: «Домой вези…» Вот был мужик какой! Я говорю: «Ну чаво же – теперь надо обмывать их!» А он мне в ответ: «Это – ваше дело. Покупай и обмывай!» А я говорю: «Да вон у нас в кабине водка-то, с собой привезена». Ну, сели мы возле ворот, у правления, мужики-то. И выпили все. И беды никакой не было! Вот был какой хороший председатель, тур твою мать! Степан Петрович. Вот я их и привез, эти камни. И они с шестидесятого года сносились уж. Один-то разлетелся, а другой – остался. Они хорошие, обработанные, как хрусталь, камни-то. Один разлетелся. А как говорят – нижний камень перемалывает верхний-то. Почему это говорят, знаешь? Жена-то мужа перебарывает! Так и камень. (
Смеется.) Ты понял меня? Нижний-то у меня камень толстый. А верхний – тонкий. Вот зерно из-под него и вылетает. Сработался. Да мне и этого хватит до смерти! (
Смеется.) А вот я помру, мельницу растащат и сожгут. Я вот председателю говорю: «Делай, покуда я жив! Обделывай мельницу-то!» Я-то на ней работать не буду, так ведь? Но ты ее сделай при мне, а то ведь без меня ее никто не соберет! Ну, он сита привез новые, хорошие! Но делать некому, не дает людей. Показать тебе эти сита? Сейчас покажу! (
Приносит материал.) Видишь, как чистый шелк! Вот когда у меня была дочь, Маруська, маленькая, я тоже купил сита, все для мельницы обделал, а маленько материалу-то осталось. Ну, мы ей из него школьную форму-то и сшили. Все сказали: «Ни хрена себе! Дочь мельникова-то в чем ходит!..» А этот-то материал – не мнется, стоймя стоит! Красивая у Марусеньки моей была школьная форма!
* * *
Таков изложенный в отрывках коммуникативно-речевой портрет краснореченского крестьянина Ивана Васильевича Цаплина. Что остается после того, как выслушаешь этот многосюжетный, прихотливый и, в сущности, необязательный разговор? Что навязывается миру в дискурсивных практиках этого хорошего деревенского старика? Почему именно такого рода дискурс существовал там и тогда, где и когда я его записал? И именно такого рода, каков он есть? Прошлое – та скромная человеческая биография, которую Иван Васильевич рассказывает человеку с диктофоном в руках, – это прошлое (как его понимает и как его разворачивает рассказчик) не есть нечто континуальное, последовательное, отличающееся размеренной монотонностью. В таком повороте прошедшее скучно и невыразительно. Прежде всего самому рассказчику. В нем тонут моменты сверкания, в нем исчезают вспышки житейской ловкости и удальства, нередко случавшиеся в жизни Ивана Васильевича. Поэтому-то рассказчик и стремится систематически разложить свой жизненный путь на относительно завершенные сюжеты-мизансцены. Иван Цаплин – по сути – сочинитель. Но не в том смысле, что он произвольно выдумывает свою жизнь, прибавляет к ней то, чего не было. Скорее, он действует как композитор, инстинктивно выбирающий из прошедшего некие цельные, начатые и законченные в своей полноте эпизоды. Он – человек, комбинирующий события и факты. Его стремление к событийной закругленности, к сюжетно-фабульной довершенности тех моментов жизни, о которых он повествует, это, несомненно, специфика крестьянского дискурса, этой «речевой походки» людей земли. Мир крестьянина событийно довольно узок, но имеет сложноподчиненную конструкцию, натянутую на некий устойчивый стержень. И этот стержень – отобранные временем, сглаженные до технологического блеска, практики использования ближайшей среды для поддержания вращения жизни. Вращения однообразного, приевшегося, но, в сущности, животворного. Композиторство Ивана Цаплина и в том, что, рассказывая свою повесть, он то и дело, постоянно, охотно и умело совершает некие полноцветные живые прививки к основному стволу древа собственной жизни. И простодушно любуется ими. И порой недоуменно почесывает в затылке – как же это так вышло? Как выпало?.. Вдобавок к этому дискурсивная манера И. В. Цаплина внушает всем своим нерасчлененным контекстом, что повседневная крестьянская жизнь – это некие анонимные правила, пренебрежение которыми сообщает жизненному порядку произвольность, неосновательность и несерьезность. Некую взбалмошную рискованность. Но в то же время из цаплинского дискурса понятно, что и без правил жить вполне можно. Надо только слегка ухитриться и приспособиться. Но – не специально, после натужного раздумья, а небрежно и легко. Не очень задумываясь, а полагаясь на обстоятельства, которые в деревенском социальном пространстве упаковываются в одну и ту же стандартную схему, а именно – в народный обычай. Крестьянская жизнь в такого рода дискурсивных практиках – это развернутое фольклорное происшествие, и серьезное, и игровое, по обыкновению подытоживаемое диалектическим, в сущности, диагнозом-оценкой – «и смех и грех». В этой жизни есть место и время и отчаянному труду, и лукавству, и воровству, и самоотвержению, и мистике, и удальству. Захват деревенской повседневности и сплошная захваченность Ивана Васильевича Цаплина однообразными мизансценами крестьянского бытия – вот что в конце прошлого века было вмещено в пространство звучащего слова, закрепленного на темно-коричневой диктофонной ленте, сохнущей, ветшающей, осыпающейся с течением времени.
7. Любовь Ивановна Шишкина (1911–1995)
Вводные замечания
Любовь Ивановна Шишкина, несмотря на солидный возраст, на вид далеко еще не старуха. Взгляд тяжелый, подозрительный. Иногда, в моменты увлеченности беседой, ее глаза теплеют, в рассказе звучит живой юмор, порой – озорство, граничащее с непристойностью. Последнее, кстати, весьма нехарактерно для деревенских информанток-женщин. По-видимому, здесь высвечивается ее былая роль колхозной активистки, плотно контактирующей с властями, с приезжими горлохватами, которым, как известно, сам черт не брат. Посещать Шишкину мне пришлось трижды. Живет Любовь Ивановна очень бедно. В доме у ней неуютно, – не чувствуется, что тут хозяйничает умелая женская рука. Встретила она меня не очень приветливо. На вопросы интервьюера Шишкина отвечает довольно скупо. Ее рассказ изобилует умолчаниями, уходами от конкретного освещения того или иного сюжета. Это можно объяснить отсутствием обычного для пожилых людей интереса к своему минувшему. Тяжелые жизненные обстоятельства и постоянная зависимость от неких внешних – властных, экономических, хозяйственных – структур будто бы придавили Любовь Ивановну Шишкину, сделали ее подозрительной, хронически обиженной, обделенной. Ее судьба, как мне показалось, – это судьба поденщика, человека, который не хозяин себе и не борец с обстоятельствами. Крестьянской