налил, а его жена на меня пошла копной – ты, мол, его затравил! Страмит меня! Да, чай, у него своя голова на плечах есть. Если я не хочу, затрави меня, примерно. Соседи раньше лучше были, не как сейчас. Куды ни пойдешь – отказу никакого нет. А сейчас, тур твою мать, все прячут друг от дружки. Вот, слушай-ка. Вот, раньше, я помню, я еще небольшой был. Вот где сейчас Тонька Тырышкина живет – за ней, там, еще один дом там был. Растегаевы там жили. И он по зимам все время к нам ходил – делать-то в это время не хрена было. Постелят тулупы на пол – в тулупах они ходили. Постелят они тулуп, сидят все на полу, курят. Рассказывают про эту заваруху, про семнадцатый год. И вот, сидят, курят. Припасут тыквенных семечек, лузгают. А пить – не пили совсем! Так что, вот, раньше жили! И ходили друг к другу. И не ругались ни хрена! А сейчас – гав-гав-гав, гав-гав-гав. Одна ругань! Да, куда это жизнь-то повернула, даже и не знаю? Не знай, не знай! И вот вся эта жизня – вся она на нашем веку изменилась. Все это на нашем веку произошло. Все на нашей памяти. И, тур твою мать, сколько голодовок было! Сколько войн!..
Чем примечателен этот фрагмент нарратива? Его тремя последними строчками. Так обычно выглядит дискурсивная крестьянская историософия, осмысление потока времени. Здесь напрочь отсутствует какая бы то ни было размечающая аналитика. Здесь нет рассуждений, только констатирующая фиксация, видение во времени. Это, как мне представляется, явственная примета натуральных, «неиспорченных рефлексирующим интеллектом», крестьянских дискурсивных форматов. Последние совершенно удивительным образом соотносятся с первым тезисом «Логико-философского трактата» Людвига Витгенштейна – Die Welt ist alles, was der Fall ist. Принятый регулярный перевод: «Мир есть все то, что имеет место». Однако В. В. Бибихин в книге «Витгенштейн: смена аспекта» объясняет и переводит этот тезис иначе – «мир есть то, что выпало». Вот аналитический подступ Бибихина к этому варианту перевода: «Наше видение мира <…> плавно переходит в ведение и ведание. Мы видим мир так, что сразу и ведаем о нем, поэтому ведаем им, делая его вольно или невольно таким, каким его увидели. Мир есть то, что выпало. Не надо добавлять “нам”. Мы не знаем, никогда не узнаем и не имеем никаких средств видеть и ведать мир иначе, чем как он увиден нами»[30].) И полуграмотный краснореченский мельник (он же и валяльщик, и бондарь, и печник, и пр.) Иван Цаплин ведает, что «жизнь-то повернула», но не уверен, куда. «Не знай, не знай!..» Так уж выпало. Натуральная органика дискурса крестьянской меры мира дышит здесь печально, глубоко, ровно, незатрудненно. В конечном счете – прощающе.
– У нас по зимам тут все снегом заметат. Не пройдешь, не пролезешь. Хорошо – тут, за нами, у речки, мельница стоит: всетаки чистиют. Народ-то едет молоть. Ну, теперь-то не молоть, а дробить, дробленку делать. Муку-то уж на ней не смелешь таперя. А ты знаешь почему? – верхний камень тонкий. А зерно, когда попадает на стакан, его вон туды откидывает, и оно валится вниз, напрямую. У меня камень верхний уже тонкий стал. Сносился уж. А ты знаешь, куды я ездил, за камнем-то? В Дергачи, на тот берег Волги. Из Дергачей камень приволок. И не один, а два камня. Один-то потом раскололся. А как получилось? Со мной работал один, он давнишний мельник был. Он еще работал с тем заведующим, с моим отцом. А у него дочери вышли замуж и каким-то способом угодили в Дергачи. И там они жили. Ну вот, у нас камень-то хреновый стал. А эти дочери-то приехали сюды, в гости, и говорят: «А у нас там камни мельничные есть…» Спрашиваем: «Как связаться?» Они дали номер телефона. А в то время председателем был Дудуйкин. А у Дудуйкина жена на телефоне у нас сидела. Теперь я ему, председателю, говорю, что, мол, камни я нашел. Звоните. Спросите, сколько стоит, машину давайте. Они вам скажут цену, чтоб я не виноват был. Ну, она звонит ему, говорит. Ну, они мне дали деньги, и я поехал. Тысячу семьсот вроде дали-то. По тем временам – это хорошие деньги. Ну, поехал я туды. Он мне машину дал, Дудуйкин. И деньги мне дал наличными, и ведро яиц дал. Ну, едем с Санькой. Шофер Санька и я. А в самое жнитво дело было. Заехали за Энгельс, а там воды нет ни хрена, скрозь воды нет. До самых Дергачей. Едем. Пить охота. А из Энгельса выехали – темно еще было, утром. Ничего с собой не взяли – ни вина, ни хрена. Едем – стоит постовой, с флажком. Он стоит, чтоб машины с хлебом проверять – прикрытый у тебя кузов или не прикрытый. Мы подъехали к нему, спрашиваем: «Нет ли у тебя испить?» А он говорит: «Милые мои, у меня, вот, одна поллитра только. Ежели я вам дам – ни вы не напьетесь, ни я не попью…» Ну, чаво же? Надо ехать дальше. Едем дальше. Ершов проехали, смотрим – машина торчит, буксует, – речка Еруслан там. Ребятишки сидят, огольцов ловят. Ну, мы там и напились и умылись. Воды набрали. Едем дальше, в Дергачи. Часов в восемь-девять вечера мы туда приезжаем. А до этого нам женщина одна встретилась по дороге. Останавливает нас, спрашивает: «Вы в Дергачи?» – «В Дергачи. Садись, подвезем». Ну, села она и мы поехали. Потом спрашиваем у нее: «А вы там не знаете таких-таких?» – «Как же, они возле меня живут!» Она нас и привозит прямо ко двору. Ну, встретились, поговорили, туды-сюды. Ну, они сразу к директору, стали торговаться. Сколько стоит? Нам отвечают: «Семьсот». Ну, ладно, я посулил им восемьсот. А у меня – тысяча семьсот рублей. Ну, я ему, директору-то, отдал деньги. И говорю: «Ступай, тащи литру!» Он пошел, три поллитры принес. А в магазинах-то тогда вина не было. Как уборочная, так вину – запрет! Вот дураки-то. А он-то пошел к продавщице домой, директор, у ней взял. Ну, взяли, выпили на троих. Говорим ему: «Ну, тащи еще!» А он – ни хрена не идет. Говорит: «Хватит, мотри, хватит, завтра работать!» Тогда я ей говорю, а она мне племянница, а я ей дядя: «Ступай, Маруська, за водкой». Ну, она только поллитру принесла. И больше не дают! Ну, мы выпили. А камни-то для жерновов с вечера