диспутировать с евреями, а диспуты могут происходить только на почве Талмуда, то у них самих возникнут несогласия и раскол, «ибо человеческая мысль не может отвлечься от рассуждения о том, что уже послужило началом спора между доминиканцами и францисканцами в вопросах о зачатии Марии, о том, был ли апостол Павел «сенат и был ли отец церкви, Августин, монахом?». В числе последних доводов следующий наиболее сносный, а именно, что сожжение Талмуда в Германии не достигнет цели, так как евреи имеют высшие школы в Константинополе и вообще на Востоке, а также в Италии, где им разрешено свободное преподавание. Затем Рейхлин приводит еще и юридические тонкости замысловатого характера: канонические законы запрещают отбирать у евреев деньги и ценности, и тот, кто это делает, подвергается отлучению; отлучению же предается тот, кто совершил смертный грех; следовательно, захват книг у евреев есть грех и потому неугоден Вогу; этот закон распространяется и на королей и монархов, и королевское законодательство подтвердило его; засим церковные статуты запретили насильно отбирать у евреев детей их; «под этим следует разуметь и книги, ибо многим книги столь же дороги, как и дети, как это говорится о поэтах, что они свои произведения считают своими родными детьми».
Защита отдела кабалистических сочинений и ограждение их от угрожавшего им сожжения было для Рейхлина делом весьма легким. Ему стоило только сослаться на события, происходившие в папском дворе около двух десятилетий тому назад. Граф Пико де-Мирандола, ученый чудак, положил начало благоговейному почитанию кабалы и выставил положение, что она представляет прочнейший фундамент основных учений христианства. Папа Сикст IV велел перевести на латинский язык некоторые кабалистические сочинения. Когда впоследствии епископ Петр Гависия выступил против Пико де-Мирандола, утверждая, что кабала вредна, то папа Александр VI передал спорный вопрос на рассмотрение коллегии кардиналов и подтвердил апостольской грамотой ортодоксальность Пико и пользу кабалы (149. Рейхлин заключил свое мнение следующим выводом: никоим образом не следует отобрать у евреев их книги и сжечь их; должно, наоборот, учредить при каждом немецком университете две профессорские должности для преподавания в течение десяти лет еврейского языка, как и раввинских знаний; тогда евреи могут быть обращены в христианство кротким путем убеждений.
Рейхлин не удовольствовался изложением своего суждения о еврейской письменности; он старался также опровергнуть и доводы, приведенные против неё юдофобами, в особенности Пфеферкорном. Если правда, говорит он, что еврейские сочинения не признают основателя христианства и отрицают его учение, то они, эти сочинения, ведь, не преступнее самих евреев, которые раз навсегда отвергают и основателя церкви и христианство, и, тем не менее, христианский мир терпел их в течение 14 столетий. При этом Рейхлин замечает, что и христиане, ведь, ежегодно в страстную пятницу публично поносят в церкви евреев именем вероломных (perfidi Judaei).
В особенности клеймил он косвенным образом обвинителя Пфеферкорна, правда, не называя его, но с достаточно ясным намеком. При этом он выразился, что не знал в свою жизнь ни одного еврея, который понимал бы Талмуд, и прибавил с умышленною ядовитостью, что он знаком не только с Петром Шварцем, но и с Пфеферкорном. Он изобразил низкие побуждения, которые обыкновенно заставляют креститься евреев: «Я не говорю о тех, которые переходят к нам, гонимые завистью, ненавистью, страхом наказания, бедностью, мстительностью, честолюбием, любовью к земной жизни, невинной наивностью, и становятся христианами только на словах и по имени. Таких я знаю много, и из них ничего хорошего не вышло; эти господа верят в то и в другое одинаково и, если им у нас плохо, они убегают в Турцию и снова принимают иудейство». В том же суждении о еврейских книгах, но в другом месте, Рейхлин опрашивает Пфеферкорна своими наиболее тяжеловесными ударами. «Если бы неуч пришел и сказал: «Могущественный государь! Ваше Величество должны запретить и сжечь книги по алхимии, так как в них содержатся поносительные, позорные и глупые вещи во вред нашей религии»; разве его императорское величество может дать такому зубру или ослу другой ответ, чем, напр.: «тебя, неразумного, следует не выслушивать, а высмеивать?» Неужели же теперь и только потому, что такая же слабоумная башка не может постичь глубины искусно составленных книг, представляя себе вещи противно их природе, вы хотите советовать, чтобы такие книги сожгли?»
Участие Рейхлина к евреям или его досада на Пфеферкорна довела его до того, что он, резко противореча своему собственному отзыву в Послании к дворянину, выставил обвинение евреев, предпринятое Пфеферкорном (которое последний почерпнул из формулы проклятия еврейской молитвы), в таком смешном виде, как будто это обвинение и другие жалобы ни на чем не были основаны и как будто сам Рейхлин ранее не поднимал их. «Недавно напечатана книжка», говорить Рейхлин: «направленная против евреев, и в ней указывается молитва из еврейского молитвенника, которую они употребляют против нас... Молитва эта ставится им в тяжкую вину, как доказательство, что они злобно проклинают святых апостолов и их последователей... существующую церковь и римское государство. Вследствие этого евреи легко могут навлечь на себя со стороны невежественного люда такую ненависть, что их жизнь находится в опасности. При истинном же освещении оказывается, что там нет ни слова, которое намекало бы на крещеных, на апостолов или вообще на христиан и на римское государство».
С того момента, как христианство стало мучить и преследовать евреев, они, наверно, еще никогда не имели такого благожелательного ходатая, как Рейхлин, который при том еще защищал их в официальной записке, назначенной для государственного канцлера и государя. Особенно важны были для евреев два пункта, подчеркнутых Рейхлином. Первый пункт состоял в том, что евреи — граждане германо-римского государства и пользуются правами и защитой, как таковые. Это быль, так сказать, первый звук освободительного слова, заикнувшегося о полном уравнении, которому требовалось свыше трех столетий, чтобы получит полную формулу и признание. Этим самым уничтожалась страшная средневековая сказка о том, что, по взятии Иерусалима Веспасианом и Титом, под власть их преемников, римских и германских императоров, подпали жизнь и имущество евреев; что императоры получили полное право убивать их, и если они дарили им жизнь, одну только жизнь, то они делали это из одного милосердия; что, одним словом? евреи в глазах государей не имеют никаких прав. По Рейхлину и евреи обладают правом, которое должно приниматься в уважение императором и государством, духовенством и мирянами; это был первый слабый дрожащий луч света после столь долгой мрачной ночи. Второй пункт, который Рейхлин подчеркивал уже с большей откровенностью, был не менее важен: евреи не должны считаться еретиками