Став, по существу, «сотрудником» майора Леонтьева, мы уже редко касались вопросов, связанных с ведением следствия по моему делу.
Чаще всего меня привлекали к уточнению выполненных переводов некоторых документов с немецкого на русский. Это объяснялось тем, что имевшиеся в НКВД СССР переводчики, видимо, вызывали сомнение в их подлинном знании политической и экономической терминологии. Моей работой, по словам майора, начальство было довольно.
Правда, иногда меня привлекали и в качестве «консультанта». Это, прежде всего, касалось известных мне действий гитлеровских оккупантов в Бельгии и во Франции, в том числе и направленных против местных движений Сопротивления. Мои ответы удивляли майора осведомленностью по многим вопросам.
За почти целый год моей «совместной работы» с Леонтьевым я ни разу не обнаружил какую-либо предвзятость по отношению ко мне, желание вынудить на какие-либо ложные показания. Да, мне казалось, что в данном случае я помогал не только ему, желавшему расширить объем своих знаний, но и органам, которым мне все же хотелось верить. Мне казалось, что наряду с нечистоплотными сотрудниками НКВД СССР типа Кулешова, не говоря уже о самих Абакумове, генерал-майоре Леонове и полковнике Лихачеве, которые меня с первого дня после моего ареста все время обманывали, есть и честные работники.
Время шло медленно. Вызовы к майору продолжались. К меняющимся сокамерникам я постепенно привык. Часы, проводимые в камере, не казались длинными. Шли беседы на разные темы, избегая, однако, всего, что касалось наших арестов и дел. Обменивались взглядами по отдельным вопросам, касающимся литературы, истории. Конечно, в первую очередь часто обсуждались вопросы, связанные со Второй мировой войной, с Великой Отечественной войной. Бывшие гитлеровские военнопленные – наши генералы, а их было немало в числе моих сокамерников, рассказывали о своих военных действиях на фронтах, до того как они попали в плен, о своих переживаниях в фашистских лагерях.
В январе 1948 г. совершенно неожиданно для меня открылась дверь камеры и мне предложили собраться с вещами. Естественно, я подумал, что решили перевести меня в другую камеру. Я оделся в свой довольно поношенный костюм, конечно без галстука и подтяжек. На этот раз поведение сопровождавших было совершенно иным, непривычным для меня. Меня препроводили не в камеру и не к майору, а вниз.
Оказавшись внизу, я понял, что, видимо, меня ждет этап, так как выдали часть вещей, которые были отобраны при аресте. Конечно, не были возвращены ни мои золотые наручные часы, ни кольцо, ни авторучки, ни очень хороший фотоаппарат «Кодак». Безусловно, не могла идти речь о возвращении привезенных мною документах и пистолетах, не говоря уже о имевшейся, правда незначительной, валюте.
Ждать пришлось недолго, и вдруг меня усадили вновь в «черный ворон», которым мне уже пришлось пользоваться для переезда в Лефортовскую тюрьму, а затем при возвращении на Лубянку. Мы двинулись в неизвестном направлении. До этого ничего не объявили.
Сидя в «черном вороне», я еще в большей степени, чем в тюремной камере, чувствовал, что со здоровьем у меня не все в должном порядке, не говоря уже о повышенном нервном состоянии после неожиданного вызова для отправки этапом в лагерь. Нет, общее мое самочувствие было плохим.
В тюремной камере более двух лет мало дышал свежим воздухом. Совершаемые прогулки на специально оборудованных, огороженных высокими стенками изолированных друг от друга площадках на крыше внутренней тюрьмы не могли восполнить недостаток свежего воздуха, а следовательно, и поступления кислорода в организм.
Справедливость требует, чтобы я особо подчеркнул, что после начала «совместной работы» с майором Леонтьевым меня кормили по усиленному рациону, но, видимо, отсутствие достаточного количества свежих овощей, полное отсутствие фруктов, малое количество употребляемых жиров тоже не могло не сказаться на здоровье.
Кроме того, я никому не признавался – ни сотрудникам НКВД СССР, с которыми мне пришлось за все тюремные годы встречаться, ни моим сокамерникам, – что я все больше чувствовал левостороннюю паховую грыжу.
«Черный ворон» остановился. Открылась дверка, и из каждой находящейся в нем камеры начали выводить доставленных заключенных. Я оказался одним из первых. Видимо, нас уже ждали – около каждого «черного ворона» была размещена охрана. Нас провели к одному из огромных товарных вагонов, которые назывались телятниками. Их было довольно много.
Увидев наш эшелон, я окончательно убедился, что меня направляют в исправительно-трудовой лагерь. Куда именно – ни я, ни те, с которыми уже встретился в вагоне, конечно, не знали.
Как вскоре выяснилось, и в вопросе формирования эшелона, видимо, ответственными лицами были допущены необдуманные ошибки. Наш этап должен был состоять из «политических» и уголовных преступников. Предусматривалось, что каждая из этих групп будет размещена в разных вагонах.
Однако все обстояло иначе. К месту посадки заключенных был подан железнодорожный состав, состоявший из сдвоенных вагонов. В каждом из них были размещены заключенные из двух следующих друг за другом вагонов. Так было и с вагоном, в котором оказался я.
Смешение в одном вагоне «политических» и уголовных преступников в скором времени про явилось в невыгодном свете для «политических». Этап оказался длительным и сложным.
В моем вагоне, как и во всех остальных, были нары в несколько ярусов. На них и под ними, на полу, с боем разместились все многочисленные заключенные. Вполне естественно, уголовники завоевали себе лучшие места. В вагоне были установлены параши значительных размеров. Их можно было выносить только на полустанках, когда последовательно открывалась створка вагонов, и конвоиры выводили тех заключенных, которые должны были выносить параши. И в этом случае преимущество оказывалось уголовникам.
На этих же полустанках в вагоны подавались продукты питания. Здесь тоже появились некоторые особенности, которые не учитывались сопровождавшей этап службой охраны. Например, сахар и хлеб подавались в вагон не порциями для каждого заключенного, а в общем количестве для всех, и те, кто принимал их, обязаны были делить пропорционально каждому из нас. В действительности же их принимали и захватывали в основном господствующие в вагоне уголовники. В лучшем случае минимальными дозами они раздавали «политическим» заключенным.
Особо хочу отметить, что между собой уголовники были не только в контакте, но относились друг к другу весьма дружелюбно. К нам, «политическим», были настроены очень враждебно и всячески унижали, даже предпринимали попытки дележа между собой имеющимися у нас вещами.
Разговаривая шепотом, мы, «политические», высказывали мысль, что наше размещение по вагонам вместе с уголовниками было тоже не случайным. Видимо, это облегчало исполнение обязанностей сопровождающих нас конвоиров. Им не было необходимости «тревожиться» за нашу судьбу. Они понимали, что мы ничего не сможем предпринять в наших интересах, будучи окруженными соседями-уголовниками.
В вагоне я оказался под нарами на холодном полу, занятом уголовниками. Вскоре разговорился с моими соседями. Не знаю, чем было вызвано, но, узнав от меня, что я бывший военный, они стали относиться доброжелательно и всячески помогали мне, в том числе и питанием.
Вскоре ставшие моими «друзьями» уголовники, потеснив несколько себя, подняли меня с пола и отвели место на нижних нарах, улучшив тем самым мое положение. Больше того, уголовники, успевшие захватить переданные в вагон сахар и хлеб и, перед тем как положенные порции вручить «политическим», поделив в основном между собой в значительной степени, по непонятным причинам буквально через пару дней нашего совместного «путешествия» начали передавать мне увеличенные порции поступающих продуктов.
Естественно, я, стараясь делать незаметно, делился полученным пайком с наиболее ослабленными «политическими» заключенными. Это впоследствии оказалось очень полезным. Об этом я еще расскажу.