Читать интересную книгу Разведка - это не игра. Мемуары советского резидента Кента - Гуревич Анатолий Маркович

Выписка из протокола постановления о заключении Анатолия Гуревича в исправительно-трудовой лагерь. 18 января 1947 года

После неожиданного свершившегося объявления решения «Особого совещания» МГБ СССР, приговорившего меня по ст. 58-1а к 20 годам ИТЛ, я в напряжении ждал направления этапом в какой-то лагерь для заключенных. Должен признаться в том, что я не имел никакого представления, в какой лагерь меня направят и что такое вообще исправительно-трудовой лагерь. Не мог себе я представить и того, что означает этап. Впервые услышал это слово от моих сокамерников, но и они точно ничего не могли объяснить.

Продолжая находиться на Лубянке, мне оставалось только превозмочь боль, вызванную незаслуженным осуждением. Мне надо было найти в себе силы, для того чтобы сохранить уважение лично к себе, не потерять лица достойного гражданина своей Родины. Не буду скрывать, что эта боль становилась все более нетерпимой в результате того, что вынесенные в отношении меня незаслуженное обвинение и приговор заставляли задумываться над тем, что происходит у нас в социалистическом государстве. Чем могло бы быть оправдано нарушение всех форм законности, предусмотренных не только Конституцией СССР, но и другими правовыми документами?

В этих тяжелых переживаниях еще целый год я провел в камере внутренней тюрьмы НКВД СССР.

С одной стороны, тот факт, что меня продолжают содержать в этой тюрьме, мог несколько успокоить. Это могло означать, что я мог быть еще нужен органам государственной безопасности. Конечно, зачем – представить себе не мог.

С другой стороны, это меня волновало, так как я мог предположить, что в ИТЛ меня решили вообще не направлять, а в результате возникал вопрос: что со мной будет дальше, как вообще решили со мной разделаться?

Я отлично понимал, что после всего происшедшего Абакумов был заинтересован ни при каких обстоятельствах не дать мне возможности обжаловать решение «Особого совещания» и подробно изложить командованию и даже лично И.В. Сталину все, что Абакумов и его сатрапы удачно пытались скрыть исключительно в своих интересах. Тогда я мог думать только о немногом: в чем состоят эти интересы? Мои сомнения основывались следующими предположениями:

Абакумов стремился приписать только себе и руководимой им организации «Смерш» мой захват (не указывая, однако, где именно ему удалось меня арестовать) и «разоблачение», в результате которого я был «вынужден» признаться в допущенной мною «измене Родине»;

Абакумов умышленно ни в одном протоколе проводимого следствия не потребовал, чтобы было указано, при каких обстоятельствах были арестованы без малого два года перед моим «арестом» завербованные мною начальник зондеркоманды гестапо «Красная капелла» Паннвиц, его радист Стлука и секретарша Кемпа, доставленные мною с разрешения ГРУ в Париж в миссию по репатриации и, наконец, в Москву (это тоже должно было служить поднятию авторитета Абакумова и его службы);

Абакумов стремился к своим заслугам приписать и то, что «Смерш» сумел захватить из архивов гестапо очень важные документы, с тем, чтобы их представить лично И.В. Сталину (тогда я еще не мог думать, что Абакумов эти документы вообще утаил от руководства);

Абакумов стремился скрыть от руководства, допущенные нашими органами контрразведки ошибки, что, по моему мнению, создавало возможность гитлеровцам разгромить наши резидентуры и в особенности группу немецких патриотов, руководимую Харро Шульце-Бойзеном.

В то же время тюремная камера меня несколько и успокаивала. Я еще продолжал верить, что Главразведупру, возможно с помощью Генерального прокурора, удастся заставить Берия и Абакумова пересмотреть все материалы проведенного следствия, а в результате и обеспечить рассмотрение выдвигаемого против меня обвинения в Военной коллегии Верховного суда СССР. Мне казалось, что именно и это могло заставить органы государственной безопасности продолжать мое содержание в тюрьме.

Итак, следствие уже закончилось. Я был вправе считать, что меня больше не будут вызывать к следователю. Это тем более, что Кулешов «дружески» со мной попрощался еще до того, как мне стало известно решение «Особого совещания». В последний раз, когда мы встретились с ним в его кабинете во время моего очередного вызова, мне показалось, что у него изменилось настроение в лучшую сторону по отношению ко мне.

Я ошибался, что это были мои последние встречи с Кулешовым. Через некоторое время после предъявления мне решения «Особого совещания» он вновь вызвал меня к себе. И на этот раз проявил свое «дружелюбие», что, естественно, меня очень удивило.

Выкурив по сигарете и даже выпив по чашечке заказанного им кофе, он позвонил по телефону и попросил зайти к нему. Вскоре в кабинет вошел довольно молодой, хорошо подтянутый, в форме майора человек. Своим поведением он не был ничем похож на Кулешова. Вежливо поприветствовав меня, направился к столу, за которым восседал Кулешов.

Назвав фамилию вошедшего в кабинет майора Леонтьева, Кулешов представил ему меня, что в дальнейшем я буду работать с ним. После этого Кулешов вызвал сопровождающего и меня препроводили в камеру.

Перед тем как я покинул кабинет, майор Леонтьев предупредил о том, что вскоре он меня вызовет к себе. Кулешов в необычной для него форме, вежливо со мной попрощался и, встав из-за письменного стола, проводил меня до двери кабинета.

Я не мог, конечно, себе представить, в чем будет заключаться моя совместная работа с майором Леонтьевым. Я не выдержал и поделился с сокамерниками вызванными у меня сомнениями. Они высказали свои предположения, что следствие по моему делу будет, возможно, возобновлено, несмотря на подписание протокола об окончании следствия и принятого «Особым совещанием» решения. Что могло послужить причиной для этого, никто определить не мог. Во всяком случае, мои сокамерники предпринимали все от них зависящее, чтобы своими высказываниями в процессе наших бесед по этому вопросу меня успокоить. Несмотря на это, я не мог успокоиться и найти подходящий ответ.

Вскоре был вызван к майору Леонтьеву. Первый вызов мне не позволил понять, в чем точно будет заключаться наша «совместная работа». Наоборот, я мог только еще глубже задуматься над тем, с какой целью я был передан этому майору.

Несколько часов, в отличие от того, как проходило следствие в кабинете Кулешова, мы сидели за одним столом, беседовали по многим вопросам. В основном они касались моей зарубежной работы, того, что я знал о гестапо и абвере и фашизме вообще. Он очень интересовался, какими языками я владею.

В ответ на задаваемые мне вопросы я уточнил, что довольно свободно владею французским и немецким, что касается испанского языка, то я стал его уже несколько забывать, так как последние годы у меня не было возможности на нем разговаривать. Я подчеркнул, что английский и итальянский знаю на самой начальной стадии, так как к их изучению приступил, находясь уже на разведывательной работе за рубежом.

Майор Леонтьев держался во время нашей беседы очень просто, внимательно прислушиваясь к тому, что я ему рассказывал. К моему удивлению, мне казалось, что он относился ко мне даже с некоторым сочувствием. При первой нашей беседе я не мог предположить, как сложатся наши отношения.

Сокамерники, относясь ко мне дружелюбно, интересовались, в каком направлении идет вновь начатое следствие. Естественно, на этот вопрос я ничего не мог ответить.

Уже значительно позже, проводя совместно с майором Леонтьевым работу, абсолютно не затрагивавшую ни мою конкретную деятельность за рубежом, ни мой арест в Москве, ни ведение следствия и принятое решение по созданному против меня обвинению, я убедился, что он, видимо, сохранил порядочность и честность, которыми, в моем понимании, обладали настоящие чекисты.

После того как майор Леонтьев сообщил мне, что он имел возможность полностью ознакомиться с моим следственным делом, обнаружил, что к делу не был приобщен и мой доклад на имя руководства Главного управления военной разведки, о чем я просил при подписании протокола об окончании следствия. Поинтересовавшись, какой доклад я просил приобщить к делу и где он находится, я ответил, что речь идет о докладе, написанном мною в Париже перед вылетом в Москву и доставленном нами вместе с документами, о которых уже шла речь, – Леонтьев задумался. Насупившись, несколько помедлив, он, как я уже говорил, сообщил мне о том, что им обнаружена приобщенная к делу справка командования о том, что никакой доклад на его имя не поступал.