вполне могли путаться. Наверное, они до сих пор не распутались. Это соображение должно было возникнуть у меня, а не у тебя.
Они молчали целую минуту. Наконец Фироз продолжил:
– Если я сам упал на этот нож… скажем, споткнулся… а нож держал Ман, то он мог подумать, что ненамеренно меня пырнул… он же был пьян. И так же могли подумать…
– Все остальные.
– Да, все присутствовавшие. Это объясняет, почему они сделали такое заявление и почему Ман бежал. – Вся сцена словно возникла вновь перед его глазами – медленно, но очень ясно. Затем снова стала расплываться.
– В Прем-Нивасе и без того хватает несчастий и забот, – сказал наваб-сахиб. – А одно и то же событие можно интерпретировать по-разному.
И каждый из них задумался о своем.
– Да, абба, – спокойно и благодарно отозвался Фироз; в душе у него начало просыпаться прежнее уважение к отцу.
18.29
Дело Мана слушалось через две недели окружным и сессионным судьей. В небольшом помещении присутствовали как наваб-сахиб, так и Махеш Капур. Одним из первых свидетелей вызвали Фироза. Обвинитель со спокойной уверенностью зачитал заявление Фироза, сделанное полицейским, и опешил, когда Фироз произнес:
– Но тут я споткнулся и напоролся на нож.
– Простите, что вы сказали? – спросил обвинитель.
– Я сказал, что споткнулся и напоролся на нож, который он держал в руке.
Прокурор был напрочь выбит из колеи. Как он ни старался, он не смог опровергнуть показания Фироза. Он обратился к суду с жалобой, что свидетель обвинения превратился в свидетеля защиты и потому он должен подвергнуть его перекрестному допросу. Он заявил Фирозу, что его слова противоречат тому, что он прежде говорил полиции. Фироз ответил, что чувствовал себя тогда плохо, был далеко не в здравом уме и память ему изменяла. И лишь когда он поправился, он вспомнил все четко и ясно. Обвинитель напомнил Фирозу, что тот сам адвокат и находится под присягой. Фироз, у которого до сих пор был бледный вид, ответил с улыбкой, что помнит об этом, но даже адвокатам память иногда отказывает. Он много раз восстанавливал в памяти сцену происшествия и теперь уверен, что споткнулся об что-то – возможно, о диванный валик – и упал прямо на нож, который Ман только что отнял у Саиды-бай.
– Он стоял на месте, не двигаясь, и, наверное, подумал, что сам меня ударил, – объяснил Фироз, хотя, как юрист, прекрасно понимал недостоверность показаний, основанных на чужих словах или интерпретации чужих мыслей.
Ман со скамьи подсудимых смотрел на друга, вытаращив глаза. Он не сразу понял, что происходит, и лицо его выражало тревожное изумление.
Следующей на свидетельскую трибуну поднялась Саида-бай в парандже. На вопросы она отвечала тихим голосом. Она была полностью согласна с тем, как изложил события защитник. Подтверждала его слова и Биббо. Другие улики – кровь Фироза на шали, опознание Мана железнодорожным кассиром, показания привратника и прочие – не позволяли точно установить, что произошло за две-три секунды, едва не ставшие фатальными. И если Ман не ударял Фироза ножом, а тот сам напоролся на лезвие, вопрос о предумышленном нанесении телесных повреждений, способных привести к смерти, снимался сам собой.
Судья не мог поверить, что человек, получивший столь тяжелую рану, станет выгораживать того, кто сознательно ее нанес. Ничто не указывало на сговор свидетелей или на подкуп кого-либо из них защитником. Оставался единственный разумный вывод: Ман невиновен.
Судья оправдал Мана по обоим пунктам обвинения и приказал немедленно освободить его из-под стражи.
Махеш Капур обнял сына. Он был ошеломлен и не мог произнести ни слова. Бросив взгляд на публику в зале, он увидел наваба-сахиба, разговаривавшего с Фирозом. Взгляды их встретились. Взгляд Махеша Капура был полон недоумения и благодарности. Наваб-сахиб слегка покачал головой, словно снимая с себя ответственность, и опять повернулся к сыну.
18.30
Прану казалось, что его отец в результате всех пертурбаций может стать суеверным, но он ошибался. Правда, Махеш Капур действительно сделал неуверенный шаг к потворству суевериям. В конце марта, за несколько дней до Рамнавани, он согласился с предложением Вины и старой госпожи Тандон провести в Прем-Нивасе чтение поэмы «Рамчаритманас» для родных и друзей.
Он и сам не мог бы толком объяснить, почему пошел на это. Во-первых, его жена хотела организовать такое чтение год назад, а потом, уже перед смертью, просила прочитать ей ту часть поэмы, где говорится о Ханумане в Ланке. Возможно, Махеш Капур сожалел о том, что отказал ей в прошлом году, а может, у него просто уже не было сил отказывать людям в чем-либо. Не исключено также, что ему хотелось (в чем он вряд ли признался бы) отблагодарить таким образом некую таинственную благотворную и неподвластную ему силу, которая спасла его сына, когда, по логике вещей, тот был уже обречен, и возродила надежду на восстановление дружеских отношений с навабом-сахибом, когда казалось, что все мосты уже сожжены.
Старая госпожа Тандон была единственной из трех родственниц-самдхин, которая принимала участие в чтении. Госпожа Рупа Мера находилась в Калькутте, где лихорадочно делала закупки к свадьбе. И медный колокольчик госпожи Капур не звенел больше в уголке, где она служила пуджу.
Как-то утром в комнату, где проводилось чтение, зашла белая сова. Постояв некоторое время и послушав, она медленно вышла. Появление совы среди бела дня было воспринято большинством присутствовавших как дурное предзнаменование. Но Вина не согласилась с этим. Она сказала, что белая сова – курьер Лакшми и считается в Бенгалии символом удачи. Вполне может быть, что в данном случае она была посланцем из высших сфер, принесшим добрую весть о том, что все будет хорошо.
18.31
В тюрьме Ман часто вспоминал Рашида с его мучительными маниакальными идеями и иллюзиями. Хотя его собственные иллюзии оказались временными, они оба были изгоями. Разница между ними заключалась, с точки зрения Мана, в том, что он, в отличие от Рашида, сохранил любовь членов своей семьи.
Он попросил Прана послать Рашиду немного денег – не из чувства какой-либо вины перед ним, а просто потому, что Рашид, он был уверен, остро в них нуждается. Вспоминая, каким исхудалым и изнуренным был Рашид во время их встречи в Кёрзон-парке, он сомневался, что Рашиду хватает на жизнь того, что он зарабатывает и что присылает ему дядя. К тому же Ман подозревал, что эти пожертвования рано или поздно неизбежно прекратятся.
В период освобождения на поруки он послал Рашиду анонимно еще денег, но встречаться с ним не захотел. Он понимал, что визит человека, над которым висит обвинение в