так бледен, будто только что вернулся с того света.
– Посмотри, какой шрам! – предложил Фироз, чтобы разрядить обстановку. Он спустил вниз простыню и закатал курту.
– Да, впечатляет, – отозвался Ман. – Многоножка.
Он подошел к постели и коснулся пальцами лица друга.
Они поговорили несколько минут, стараясь обходить больные вопросы или по крайней мере смягчить их.
– Ты хорошо выглядишь, – сказал Ман.
– Ты не умеешь врать, – ответил Фироз. – Я не взял бы тебя в клиенты. Я в последние дни как-то не могу ни на чем сосредоточиться. Рассудок блуждает сам по себе, где ему вздумается. Наблюдать за этим любопытно, – добавил он с улыбкой.
Они с минуту помолчали. Ман прикоснулся лбом ко лбу Фироза и тяжело вздохнул. Он не стал говорить, как он сожалеет о содеянном. Он сел рядом с Фирозом.
– Рана болит? – спросил он.
– Иногда.
– У твоих домашних все в порядке?
– Да, – ответил Фироз. – А как твой отец?
– Держится молодцом, – ответил Ман.
Фироз не стал говорить, как он сочувствует Ману в связи со смертью матери, и лишь печально покачал головой, но Ман его понял. Спустя несколько минут он встал.
– Приходи еще, – попросил Фироз.
– Когда? Завтра?
– Нет, дня через два-три.
– Тебе придется прислать мне еще одну записку, – сказал Ман. – Иначе меня не пустят.
– Давай я проставлю новую дату на старой записке, – улыбнулся Фироз.
По пути домой Ман подумал, что они не говорили напрямую ни о Саиде-бай, ни о Тасним, ни о тюремном заключении Мана, ни о предстоящем суде, – и был этому рад.
18.23
Этим вечером в Прем-Нивас пришел доктор Билграми. Он хотел поговорить с Маном. Выглядел он изможденным. Он сказал Ману, что Саиде-бай нужно его видеть. Ман согласился пойти к ней вместе с доктором. Встреча их была безрадостной.
Выглядела Саида как прежде, но голос еще не полностью восстановился. Она упрекнула Мана в том, что он не заглянул к ней после выхода из тюрьмы. Его отношение к ней так сильно изменилось? – спросила она с улыбкой. Или она сама изменилась? Он не получал ее записок? Что удерживало его? Она разболелась и страшно хотела его увидеть. Голос ее дрогнул. Она просто с ума сходила, не видя его. Нетерпеливо махнув доктору Билграми, чтобы он их оставил, она посмотрела на Мана с любовью и жалостью. Как он себя чувствует? Он так похудел! Как с ним обращались в тюрьме?
– Даг-сахиб, что с тобой произошло? Что тебя ждет?
– Не знаю.
Он огляделся.
– Крови не видно, – заметил он.
– Какая кровь? Месяц уже прошел.
В комнате пахло розовым маслом и Саидой. Она печально и томно откинулась на подушки, валявшиеся у стены. А Ману казалось, что он видит шрам на ее лице, которое вдруг представилось ему портретом варикозной Виктории.
Ман пережил такое потрясение из-за смерти матери, из-за опасности, которой подверглась жизнь Фироза, из-за собственного унижения и ужасного сознания своей вины, что он начал чувствовать отвращение к самому себе и к Саиде-бай. Возможно, он и ее видел как жертву своих поступков. Он трезво оценивал все происшедшее, но это не помогало ему контролировать свои чувства. Все эти переживания так прочистили душу Мана, что вид Саиды лишь ужасал его. Он смотрел на ее лицо застывшим взглядом.
«Я становлюсь похожим на Рашида, – подумал он. – Тоже мерещится всякое».
Он встал. Лицо его побледнело.
– Я пойду, – сказал он.
– Ты нездоров.
– Да-да, ты права.
Разочарованная и обиженная его отношением, Саида хотела было упрекнуть его в этом и в том, какой вред он причинил ей и ее репутации, ее дому и Тасним, но, посмотрев на его растерянное лицо, поняла, что упреки бесполезны. Он был в каком-то другом мире, где она сама и ее любовь к нему не имели никакого значения. Она закрыла лицо руками.
– С тобой все в порядке? – неуверенно спросил он, словно нащупывая тропинку к чему-то в прошлом. – Я виноват во всем, что случилось.
– В тебе больше нет любви ко мне. Не отрицай. Я не могу этого видеть. – Она заплакала.
– Любви? – спросил он. – Любви?! – Неожиданно это слово привело его в ярость.
– И даже шаль, которую мама оставила мне… – начала было Саида.
Все, что она говорила, потеряло для него всякий смысл.
– Не поддавайся им там, – сказала она, не поднимая глаз, чтобы он не видел ее слез.
Ман отвернулся.
18.24
Двадцать девятого февраля Ман стоял перед тем же магистратом, к которому его вызывали в первый раз. Полиция пересмотрела свое заключение, сделанное на основании свидетельств. Ман, согласно их новому пониманию дела, не хотел убивать Фироза, но намеренно нанес ему такое ранение, которое вполне могло привести к смерти. Это позволяло классифицировать преступление Мана как покушение на убийство. Данная формулировка удовлетворяла судью, и на ее основании он составил обвинение:
Я, Суреш Матур, магистрат 1-го класса г. Брахмпур, обвиняю вас, Ман Капур, в следующем:
В том, что 4 января 1952 года в Брахмпуре вы совершили преступное деяние, а именно ударили ножом навабзаду Фироза Али Хана Байтарского с таким расчетом и при таких обстоятельствах, что в случае смерти навабзады Фироза Али Хана Байтарского вы были бы виновны в убийстве; вы нанесли ранение указанным образом упомянутому навабзаде Фирозу Али Хану Байтарскому и тем самым совершили преступление, наказуемое в соответствии со статьей 307 Индийского уголовно-исполнительного кодекса и попадающее под юрисдикцию Сессионного суда.
Сим указом я постановляю, что вы должны предстать перед указанным судом по указанному обвинению.
Кроме того, магистрат выдвинул против Мана обвинение в нанесении тяжких телесных повреждений с применением опасного оружия. Оба обвинения могли повлечь за собой приговор к пожизненному заключению, и оба запрещали освобождение преступника на поруки, так что Мана опять взяли под стражу в ожидании суда.
18.25
В тот же день, двадцать девятого февраля, ученый совет университета утвердил избрание Прана доцентом кафедры английского языка и литературы. Но в душах обитателей Прем-Ниваса царил такой мрак, развеять который это известие было не в состоянии.
В эти дни Пран много думал о смерти и, в частности, о замечании, брошенном Рамджап-бабóй его матери в день Пул Мелы. Если присвоение ему звания доцента было действительно связано со смертью, то чью смерть бабá имел в виду? Умерла его мать, но это никак не могло повлиять на решение квалификационной комиссии. Неужели профессор Мишра говорил правду, заявляя, что он старался действовать в интересах Прана из участия к его семье?
«Следующим будет мой отец», – думал Пран и тут же обвинял себя в суеверии. Но