Читать интересную книгу Морок - Олег Мизгулин

Двойник улыбнулся. Вполне располагающей тёплой улыбкой.

— Радуюсь твоему чувству юмора. И обоснованным сомнениям. Теперь отвечу по порядку! Во-первых: есть ли нужда прощаться с друзьями, не говоря уж о жене? Ты отгорожен и, сам это видишь, белым облаком. И ты не знаешь, что делается в соседней кабинке, так? А я скажу без кривды, что каждому из вас делается подобное предложение, каждому… И где гарантия, что отказавшись, ты не вернёшься к пустому перрону. Это раз! Второе: часто задаваемый вопрос: «а вернусь ли я оттуда, если захочу?» Ответ: вернёшься, без сомнения! Гарантированно! Без труда! А вот захочешь ли? Вопрос спорный и двоякий. В-третьих: вопрос просто популярный: а что будет с моим физическим телом? Умру ли я? И есть ли ЭТО не что иное, как путешествие души за пределы физического бытия? Видишь, я скомпоновал и откорректировал твой последний, завуалированный под юмор вопрос. Для жителей вашего пыльного арт-хауса это, пожалуй, самый насущный и больной вопросишко. Этакая смесь страха и любопытства. А что ТАМ за порогом ЭТОГО? Да?! Отвечу, возможно, не совсем ясно и не достаточно полно, но, тем не менее, постараюсь… Это не есть физическая смерть. Следи за мыслью! Если ВАМ твердо гарантирован добровольный возврат, значит что? Значит, ваш астрал должен куда-то вернуться. Верно? Это куда — есть не что иное, как ваше физическое тело, законсервированное до востребования. В деле гораздо всё обтекаемее, чем я выразил словом, но тут уж не попишешь… Слово — это инструмент топор, а мысль скорей тонкая ткань. Увы, это так! Душа, астрал, загробье — это всё корявые, вытесанные топором, слова вашего серого мирка. ТАМ, куда вас приглашают, такими понятиями не оперируют, но поначалу вероятно придётся пользоваться тем, что имеешь, Олежка. Итак?! Ты спросил, я ответил. А ещё я предложил. Твоё слово!

Олег, не ожидавший такого экскурса, пусть не детального, но всё же экскурса в некий предлагаемый удивительный мир, подрастерялся. Он не видел фальши и неискренности в словах своей тёмной стороны. Мало того, он знал, что это правда. Верил, что это так. От того и не мог определить своё отношение. Он и хотел пойти. И сторонился. Сознание его раскололось, и часть принадлежала двойнику.

— Итак?! — Повторил Лже-Олег.

— Мм-н-нет. — Трудно выдавил Олег. Он не знал, чего он хочет.

Ничего не поменялось в лице двойника.

— Мотивация отказа?!

Причин была куча. Дом, жена, друзья, работа. Жизнь. И не в пыльном сером мире, а в том, где он привык. Он бы мог все эти пунктики перечислить, однако, сказал совсем другое:

— Ты окучиваешь меня как этот… Из поэмы Гёте. Как его…

— Мефистофель?

— Да, Мефистофель. Странно, чего бы так… Я жил не тужил. Ни в какую реальность не лез и не просился. И тут, на тебе, ты! Тебе-то какие барыши с того?

Двойник улыбался глазами. Так улыбаются отцы своим детям.

— Дьявол, дорогой мой, обитает в ваших земных соблазнах. А я тебе не сулю ничего, кроме как воссоединиться с самим собой. Тут и мой интерес, а значит, вот тебе и барыш. Я есть знания в чистом виде! Ты — глаза, ум и растущий опыт. Вместе нас двое и вместе мы один. Заметь: ТАМ не бывает лже-Олегов. ТАМ один истинный Олег, который смотрит, учится, узнаёт. А правильней сказать: вспоминает. Да-да! До прихода в бренное тело, мы были неделимо целым, а потом поставили, образно сказать, перегородку. Такая вот забавная метафизика! Так каков твой окончательный ответ?

Головной, который понял, в общем-то, к чему этот театр, решил отшутиться.

— Мой ответ: «Тебе привет!» А нельзя ли, братишка, просто нас отпустить? Вместо красивых предложений взять просто и отпустить? Насильно, ведь, мил не будешь.

— Увы, я бы сказал: сожалею! Вы вторглись в аномальную, по-вашему, зону. Почему аномальную, по мне так самую естественную. Но… Не в этом дело. Так или иначе, вы заперты в приграницах Серого Холма. Вы сколько раз спускались? Три? Спуститесь ещё семь… для круглого числа. Результат будет тот же. И не я тому вина, я лишь частичка твоей сути. Здесь нет управляющих, наблюдающих и хозяев. ЭТИМ никто не верховодит и значит отпускать вас некому. Единственное решение — пройти путь через посвящение. Каждый. Отдельно. Свой путь. Это условие не моё. Это условие места.

Олег слушал и вдруг поймал себя на том, что слушает тишину. Второй молчал и молчал, наверное, давно. Двойник смотрел, молчал, и казалось, изучал его, Олега.

Головной неловко закряхтел и порушил молчание.

— Да нет, так-то, да… И пройти можно, но… Не знаю, другие как… Вот, блин! А других альтернативных путей, обходных… Нет?

Олег-два покачал головой.

— Других путей нет. Да ты не грузись! Или как там у вас счас говорят: не парься! — Двойник рассмеялся. — Вижу, мнёшься, колеблешься. Это нормально. Дожимать и додавливать не буду, к чему? Я бы мог, конечно, взять тебя обходным маневром. Спровоцировать, скажем так. Сыграл бы спектакль, надел бы пару масок, прошёлся по болевым твоим точкам. Ты бы кипишнул, взорвался. Шагнул бы, чтобы дать мне в морду и всё! Вытянутая навстречу рука это так, фигня! Вернее, не фигня, а знак моего расположения и лояльности к тебе. А так скажу: шага достаточно, чтоб ты стал мой. Шага! Но я с тобой играю честно. И знаешь почему?

Олег, было, разлепил губы, но уже слушал ответ.

— Вижу, ты сам всё понял. Следовательно, придёшь сам. А по остальным — картина синусоидой. Только всё равно придёте все. Все…

Двойник натянул капюшон и коротко отмахнул.

— До встречи!

Олег снова раскрыл рот, но воздух замер. Будто нажали на стоп-кадр.

Из пяти четвёртый -

Вадим мгновенно всё понял и лишь на секунду растерялся. В последующие секунды он быстро всё расставил по местам: а) окружающее белая клубь и центральная фигура — это его выход на диалог с мороком; б) открывший лицо монах — старик, стрелявший в них на опушке, действительно, как и сказала Людмила, втёртый в его душу грех; в) это не страшилка, скроенная грубо в виде кокона, это на текущий момент диалог с его совестью. Если таковая имеется, она выставит в первую очередь его, Ваху Алиева, хотя Зорин в зачистках убивал и более безвинных. Почему Алиев стал тенью погребённых той войны, Зорин не знал, но подразумевал в этом некий символ.

— Давай, поговорим. Раз уж пришёл не стрелять, а слушать.

Слова на удивление пошли легко, словно стронулся ледник. Словно открыли внутри трудный застоявшийся клапан.

— Я солдат, отец! Виноват ли я? Конечно, виноват. Не умаляю вины своей, нет! Перед всеми несчастными, кого неправедно задела моя пуля, перед сынами вашими и внуками, кто оказался близко и погиб, я опускаю голову и говорю: простите! Но я не говорю «простите» тем, кто питался кровью наших солдат и ваших детей. Тем, кто наушничал, злорадствовал и паразитировал на ваших мирных намерениях. Я не говорю «простите», ибо это черви, а червей надо давить, чтоб не распространяли трупный яд. Я, отец, виноват перед тобой тем, что пришёл в твой дом и наследил, но я был всего лишь пружиной того государства, что послало меня воевать с вашими лжепророками. Ты же поднял оружие и застрелил ребят, невиновных в гибели твоего внука. Думаю, не лишено смысла и тебе просить прощения у них. А раз так… Своей вины во всём я не отрицаю, но и твоей правоты признать не могу. Такая вот, на текущий момент, правда!

Сказал, будто воду залпом выпил. Без запинки и так сурово здорово, как бывает редко выразить словом сбившийся в комок поток мыслей.

Ваха стоял, опустив глаза. Непроницаемо и пусто. Седая коротко стриженая борода закрывала от Вадима работу его лица. Старик был глубоко в себе, но Вадиму хотелось верить, что его услышали. Что готовят ответ. И уж конечно не в виде огнестрела из под полы. Такие фантазии остались по краю. ЗДЕСЬ, где небо под подошвой, главный истец и ответчик он сам, Вадим. Старик-сельчанин — не иначе, воссозданный нервами образ. А раз пошла игра, то играй искренне. Пусть, с самим собой.

Ваха поднял глаза и Вадим похолодел. Чего-чего, а такого он не ожидал. Вместо взгляда горца он увидел глаза деда, Глеба Анатольевича. Печальные, любящие глаза дедушки. Черты того разгладились, лоб под капюшоном смягчился, и Зорин опешил от такой метаморфозы: как он мог так обмишулиться, спутать облик деда с Алиевым? Седым он, правда, деда не видел, лишь с проседью. Но мог ли дед сдать за те два года, что его не было.

— Чувства твои путаные, Вадик. Оттого и облик мой соответствует хаосу, что колобродит у тебя в душе.

Дедушка говорил глуховатым простуженным голосом. Тем голосом, что Вадик занёс в копилку памяти холодным октябрьским утром, когда ему было девять лет. Но дед практически не болел и редко простужался. Оттого верно и запомнился тот давний голос девятилетнему. А теперь… Теперь это выглядело вычурно и не совсем естественно. Наигранно, пожалуй… Седой и ПОДЧЁРКНУТО простуженный дед. Переборчик, господа!