порядке?
– Думал, что будет. Но я переживу. – Я прочитал слишком много романов, где слишком много персонажей произносят подобные слова. Слова, которые помогают отпустить сбегающего любовника; которые позволяют всем сохранить лицо; которые восстанавливают достоинство и мужество тех, кто был разоблачен.
– Дам тебе поспать. – Сказано тоном учтивого медбрата.
Уже в дверях он добавил:
– Я буду рядом, – так говорят «я оставлю для тебя свет в прихожей». – Будь паинькой.
Пока я пытался уснуть, случай на пьяццетте, затерявшийся в сознании где-то между мемориалом Пьяве и нашим подъемом в гору на велосипедах, когда страх, стыд и бог знает что еще давили на меня с невыносимой силой, – вырисовывался в памяти, будто произошел много лет тому назад; казалось, на пьяццетту я поехал маленьким мальчиком еще перед началом Первой мировой войны, а вернулся оттуда покалеченным девяностолетним солдатом, который теперь заключен в спальне – причем не своей, так как она была отдана молодому человеку, ставшему светом его очей.
Свет моих очей, повторил я, свет моих очей, свет всего мира, вот кто ты – свет моей жизни. Я даже не знал, что именно значат эти слова, и часть меня задавалась вопросом, откуда я раскопал столь напыщенную чепуху, но сейчас именно она заставила меня заплакать – слезами, которыми я мечтал утопить его подушку, пропитать его плавки; я мечтал, чтобы эти слезы он слизнул самым кончиком языка и унял мою боль.
Я не понимал, зачем в тот день он прикоснулся к моей ноге. Был ли то флирт или просто доброжелательный жест в знак солидарности и товарищества вроде его ненавязчивого полумассажа-полуобъятия, – невинная шутка двух любовников, которые больше не спят вместе, но решили остаться друзьями и иногда ходить в кино? Означало ли это: «Я ничего не забыл, и случившееся навсегда останется между нами, пусть даже не будет иметь продолжения»?
Я хотел сбежать из дома. Хотел, чтобы наступила следующая осень, хотел убраться как можно дальше оттуда. Оставить наш городок с его дурацким Le Danzing и дурацкой молодежью, с которой никто в здравом уме не захочет водить компанию. Оставить родителей, кузенов и кузин, которые всегда со мной соревнуются, и этих ужасных летних постояльцев, которые пишут свои мудреные научные работы и вечно оккупируют все ванные комнаты в моей половине дома.
Что, если я опять его увижу? Вновь закровоточу, заплачу, кончу в шорты? А что, если увижу его с кем-то другим, прогуливающимся, как всегда, неподалеку от Le Danzing? И что, если с ним будет мужчина, а не женщина?
Я должен научиться избегать его, должен разорвать все связи между нами, одну за другой, отделить одно навязчивое желание от другого, как нейрохирурги отделяют нейроны; я должен перестать ходить за ним в сад, прекратить свою слежку и ночные походы в город; должен отучать себя понемногу, как наркоман, – каждый день, час, минуту, каждую кишащую мыслями о нем секунду. Я мог бы это сделать. Я знал, что будущего у нас нет.
Допустим, он все же придет сегодня ночью ко мне в спальню… Или даже так: допустим, я напьюсь и сам приду к нему – приду и скажу всю правду прямо тебе в лицо, Оливер: Оливер, возьми меня. Кто-то должен – так пускай это будешь ты. Поправка: я хочу, чтобы это был ты. А я постараюсь быть не худшим твоим любовником. Просто сделай это со мной так, как сделал бы с тем, кого не захочешь видеть после. Знаю, звучит ничуть не романтично, но я завязан в несметное множество гордиевых узлов, и только ты можешь их разрубить. Так что приступай.
Мы сделаем это, потом я вернусь в свою спальню и приму душ. И отныне я буду невзначай класть свою ногу на его – и наблюдать за реакцией.
Таков был мой план. Таков был мой способ выкинуть его из головы.
Я дождусь, пока все лягут спать и погаснет свет в его комнате, а потом проникну в нее с балкона.
Тук-тук. Нет, без стука. Я был уверен, что он спит без одежды. Что, если он не один? Я прислушаюсь с балкона, прежде чем войти. А если услышу, что там кто-то еще, но времени для поспешного отступления уже не будет, скажу: «Ой, ошибся адресом». Именно так: ой, ошибся адресом. Немного легкомыслия, чтобы сохранить лицо.
А если он все-таки один? Войду. В пижаме. Нет, в одних пижамных штанах. Скажу: это я. Почему пришел? Не спится. Хочешь чего-нибудь выпить? Я здесь не за тем. Я уже достаточно выпил, чтобы набраться смелости и дойти из своей комнаты до твоей. Я пришел из-за тебя. Ясно. Не усложняй, не говори, не давай мне повода и не делай вид, будто в любой момент закричишь о помощи. Я гораздо младше тебя, и ты выставишь себя на посмешище, если поднимешь тревогу или будешь грозиться рассказать моей мамочке. И с этими словами я стяну штаны и скользну в его постель. Если он не прикоснется ко мне – прикоснусь к нему я, и если он не ответит, позволю своим губам смело отправиться туда, где они раньше не бывали. (Сами эти слова забавляли меня – какая невообразимая глупость!) Моя звезда Давида, его звезда Давида, две наши шеи, как одна, два обрезанных еврейских юноши воссоединились после сотен лет скитаний. А если не сработает – я наброшусь на него, он даст отпор, мы примемся бороться, и я попытаюсь соблазнить его; он прижмет меня к постели, а я по-женски обхвачу его ногами и, может, даже умышленно задену ссадину на боку; а если не подействует и это, я унижусь окончательно – и этим унижением покажу, что это лишь его стыд, а не мой, что я пришел к нему с искренностью и открытым сердцем, которые теперь оставлял на его простынях в качестве напоминания о том, как он ответил юноше отказом на мольбу о дружбе. Скажешь «нет» – и окажешься в аду, ногами вперед, долго ждать не придется.
Что, если ему со мной не понравится? Хотя в темноте, говорят, все кошки…
Что, если все это ему вовсе не по вкусу? Что ж, значит, тогда ему просто придется попробовать. Что, если он всерьез расстроится и оскорбится? «Выметайся отсюда, больной ты извращенец». Но поцелуй был вполне убедительным доказательством того, что его можно склонить в нужном мне направлении. Не говоря уже об истории со ступней… Amor, сh’a nullo amato amar perdona.
Ступня. Последний раз я испытал подобное даже не тогда, когда он целовал