числе. Каждый в жизни проходит через
traviamento – время, когда мы, скажем так, сворачиваем на иную тропу, иную
via. Даже сам Данте. Кто-то оправляется, кто-то – притворяется, что оправился, другие – никогда не возвращаются или, струсив, не смеют начать, а иногда из страха ступить не на ту тропу обнаруживают в конечном счете, что прожили совсем не свою жизнь.
Моя мать мягко вздохнула, как бы предупреждая присутствующих, что эта речь запросто может обернуться целой придуманной на ходу лекцией от самого господина профессора.
Оливер принялся за второе яйцо.
Я заметил темные мешки у него под глазами. Он в самом деле выглядел изможденным.
– Порой traviamento оказывается правильной дорогой, док. Или, по меньшей мере, ничем не хуже прочих.
Мой отец, который успел уже закурить, задумчиво кивнул, тем самым давая понять, что не считает себя экспертом в подобных вопросах и с готовностью уступит тому, кто таковым является.
– Я в твоем возрасте не знал ничего. Но теперь все всё знают – и бесконечно говорят, говорят, говорят.
– Пожалуй, Оливеру сейчас нужно одно: спать, спать, спать.
– Сегодня, синьора Пи, обещаю: никакого покера, никакого алкоголя. Надену чистую одежду, отредактирую рукопись, а после ужина мы все посмотрим телевизор и сыграем в канасту[53], как пенсионеры в Маленькой Италии[54]. Но сначала, – добавил он с тенью ухмылки, – мне нужно ненадолго съездить к Милани. Вечером же – обещаю! – я буду самым послушным мальчиком на всей Ривьере.
Так и случилось. После короткой вылазки в Б. и обратно весь оставшийся день он был «зеленым» Оливером – ребенком не старше Вимини, со всей ее искренностью и чистотой, но без единого шипа. Он также заказал невообразимое множество цветов из местной цветочной лавки.
– Вы с ума сошли, – сказала мать.
Первый и последний раз за все время, что он гостил в нашем доме, он выразил желание подремать после обеда. И он в самом деле спал: проснувшись около пяти, он выглядел таким свежим, словно помолодел на десять лет: румянец на щеках, отдохнувший взгляд, ни следа от утренней изможденности. Он сошел бы за моего ровесника.
Как и было задумано, вечером мы все вместе расположились в гостиной (все свои!) – и смотрели мелодрамы. Больше всего мне нравилось, как все, включая случайно заглянувшую Вимини и Мафальду, занявшую свое любимое место у двери, бесконечно комментировали происходящее на экране и предсказывали исход каждой сцены, поочередно возмущаясь и издеваясь над нелепостью сюжета, актеров, персонажей.
– Это еще почему, а что бы ты сделала на ее месте?
– Я бы бросила его, вот что! А ты, Мафальда?
– Я считаю, ей следовало простить его с первого раза, а не тянуть так долго.
– С языка сняла! Поделом ей.
– Это точно!
Только один раз нас прервали. Раздался телефонный звонок: звонили из Америки. Оливер не любил растягивать разговоры и всегда завершал их почти по-грубому быстро. Мы слышали, как он бросил свое непременное «Давай!», повесил трубку и, не успели мы опомниться, уже сидел рядом и спрашивал, что пропустил. Он никогда не комментировал свои телефонные беседы, мы – никогда о них не спрашивали.
Все в один голос принялись пересказывать ему пропущенную часть сюжета – в том числе отец, чья версия случившегося была гораздо менее точной, чем предложенная Мафальдой. Было столько шуму, что в конечном счете мы пропустили больше, чем отходивший к телефону Оливер. Все хохотали.
Позднее, когда очередной драматический поворот сюжета полностью захватил наше внимание, в комнату вошел Анкизе и, развернув старую промокшую насквозь футболку, показал свою добычу – гигантского морского окуня, чья участь была мгновенно решена: подать завтра на обед и ужин, чтобы все желающие могли наесться вдоволь. Потом отец решил угостить всех граппой – и даже налил несколько капель для Вимини.
В тот вечер мы рано отправились спать. Усталость была закономерным исходом дня. Я, вероятно, спал особенно крепко, потому как, проснувшись следующим утром, обнаружил, что со стола уже убирают завтрак.
Оливера я обнаружил на траве в саду, со словарем по левую руку и желтым блокнотом прямо под грудью. Мне хотелось, чтобы он выглядел измученным или пребывал в том же настроении, что и весь вчерашний день, но он уже работал не покладая рук.
Было неловко нарушать тишину. Хотелось по старой привычке притвориться, что я его не замечаю, – но теперь провернуть это было бы не так-то просто, особенно учитывая, что пару дней назад он сообщил мне, что раскусил мой маленький трюк.
Изменится ли что-нибудь, когда мы снова перестанем разговаривать, – ведь теперь-то мы оба знаем, что все это лишь притворство?
Скорее всего, нет. Наверное, мы только сильнее запутаемся, ведь неужели мы глупы настолько, чтобы снова изображать то, что уже опровергли?
Нет, я был не в силах больше сдерживаться.
– Я ждал тебя позапрошлой ночью. – Я упрекал его, как моя мать упрекает отца за позднее возвращение домой. Никогда не думал, что могу быть таким капризным.
– Почему ты не приехал в город? – последовал его ответ.
– Не знаю.
– Мы неплохо провели время, тебе бы понравилось. Ты хоть отдохнул?
– Вроде того. Ворочался, но отдохнул.
Он снова уставился в свои записи и продолжил шевелить губами – должно быть, желая показать, что полностью сосредоточен.
– В город сегодня поедешь?
Я знал, что отвлекаю его, и ненавидел себя за это.
– Может, потом.
Я должен был понять его намек, и я его понял. Но часть меня отказывалась верить, что кто-то может измениться в одночасье.
– Я и сам туда собираюсь.
– Понятно.
– Книгу, которую я заказывал, наконец доставили. Мне нужно забрать ее из магазина.
– Какую книгу?
– «Арманс»[55].
– Могу захватить ее, если хочешь.
Я посмотрел на него. Я ощущал себя ребенком, чьи родители, несмотря на все его намеки и уклончивые просьбы, не могут вспомнить, что обещали сводить его в магазин игрушек. Ни к чему ходить вокруг да около.
– Просто я надеялся, что мы съездим вместе.
– В смысле как в прошлый раз? – уточнил он, будто пытаясь помочь мне сказать то, что сам я не в силах произнести, и в то же время нисколько не облегчая эту задачу, словно забыл, что именно тогда случилось.
– Не думаю, что мы когда-нибудь повторим подобное. – Я пытался предстать благородным и смиренным в своем поражении. – Но да, именно так. – И в то же время загадочным.
То, что я, чрезвычайно стеснительный юноша, нашел в себе смелость произнести эти слова вслух, было заслугой сна, который грезился мне уже две или три ночи кряду. В нем