уклониться от темы. Я мог бы легко спустить ему это с рук – если бы он захотел. Мы могли бы поговорить о море, Пьяве или об отрывках из Гераклита, например: «Природа любит прятаться» или «Я отправился на поиски себя». А если не об этом – так о поездке в город Э., которую все обсуждали уже несколько дней, или о приезде камерного оркестра, ожидавшемся со дня на день.
По дороге мы прошли мимо лавки, где моя мать всегда заказывала цветы. В детстве я любил смотреть, как по большой витрине бесконечным тонким занавесом струится вода, придававшая лавке загадочный и волшебный вид, а ее расплывчатое под гладью воды стекло напоминало мне, как размывается картинка в кадре, предшествующем воспоминаниям киногероя.
– Лучше бы я ничего не говорил, – наконец сказал я.
Едва произнеся эти слова, я понял: чары между нами разрушены.
– Я притворюсь, что так и было.
Что ж, неожиданный ответ от того, кого всегда все устраивает. В нашем доме я ни разу не слышал ничего подобного.
– Это что, значит, что мы продолжим разговор? Или все-таки нет?
Он задумался.
– Слушай, нам нельзя говорить о таком. Правда нельзя.
Он накинул на плечи рюкзак, и мы покатили вниз по холму.
Четвертью часа ранее я был в агонии: все нервные окончания, все чувства – разбиты, смяты, раздавлены, словно в ступке у Мафальды, и стерты в порошок – так, что страх не отличишь от злости, а злость – от искры страсти. Но в то же время мне было чего с нетерпением ждать. Теперь же, когда наши карты были раскрыты, исчезли не только скрытность и стыд, но и та крупица негласной надежды, которая подбадривала меня все эти недели.
Только пейзаж вокруг и безоблачное небо помогли мне не поникнуть духом окончательно. Как и наша поездка домой – по пустой проселочной дороге, принадлежавшей нам двоим и осыпанной солнечными пятнами.
Я велел Оливеру ехать за мной – сказал, что покажу ему место, о котором не знают туристы и приезжие.
– Если у тебя есть время, – добавил я, пытаясь в этот раз не быть навязчивым.
– У меня есть время, – ответил он уклончиво, будто моя наигранная вежливость показалась ему слегка комичной. Но быть может, он просто решил уступить, пытаясь загладить вину за то, что ушел от темы?
Мы съехали с главной дороги и двинулись к краю скалы.
– Вот здесь, – начал я, пытаясь удержать его интерес, – на этом самом месте, когда-то писал Моне.
Рощица была усеяна маленькими низкорослыми пальмами и причудливо искривленными оливковыми деревьями. А дальше за ними, к самому краю скалы вел откос, тут и там затененный высокими приморскими соснами. Я прислонил велосипед к одному из деревьев и, когда Оливер последовал моему примеру, повел его по откосу.
– А теперь взгляни, – велел я, невероятно довольный собой, будто собирался показать ему нечто гораздо более красноречивое, чем все, что я мог сам о себе рассказать.
Прямо под нами расположилась укромная, безмолвная бухта. Вокруг – ни намека на цивилизацию, ни домов, ни пристани, ни рыбацких лодок.
Вдалеке здесь, как и всюду, виднелась колокольня Сан-Джакомо, а дальше, присмотревшись, можно было разглядеть очертания города Н., и еще дальше – почти размытые пятна, напоминавшие наш дом и прилегающие виллы: ту, в которой жила Вимини, и ту, что принадлежала семье Морески; у Морески было две дочери, с каждой из которых Оливер, вероятно, уже переспал: одновременно ли, по отдельности – кто знает… Да теперь и вовсе не важно.
– Это мое место. Только мое. Я прихожу сюда читать. Уже и не вспомнить, сколько книг здесь было мною прочитано.
– Любишь одиночество?
– Нет. Никто не любит одиночество. Я просто с ним ужился.
– А ты всегда такой бесконечно мудрый? – спросил он.
Неужели сейчас он перейдет на снисходительно-назидательный тон и займет сторону всех тех, кто считает своим долгом неустанно повторять, что я должен чаще выходить из дома и заводить новых друзей, а со старыми не быть таким эгоистичным? Или это его прелюдия к роли друга семьи и мозгоправа по совместительству? А может быть, я снова все не так понял?
– И вовсе я не мудрый. Я же сказал, что ровным счетом ничего не знаю. Просто знаю, как читать книги, и знаю, как соединять слова в предложения, – но это вовсе не значит, что я умею говорить о том, что для меня в самом деле важно.
– Но ты делаешь это прямо сейчас – в каком-то смысле.
– Да, в каком-то смысле. Я всегда говорю именно так: в каком-то смысле.
Уставившись на взморье, лишь бы не смотреть на Оливера, я сел на траву и вдруг заметил, что он сидит на корточках, привстав на цыпочки, – будто готов в любой миг вскочить на ноги и рвануть туда, где мы оставили велосипеды.
Мне и в голову не приходило, что я привел его на откос не только чтобы показать свой маленький мир, но и чтобы познакомить свой маленький мир с ним, попросить принять его; чтобы место, где летними вечерами я искал уединения, узнало его, оценило, вынесло вердикт и пустило к себе; тогда я смогу возвращаться и вспоминать. Я приходил сюда, сбегая из реального мира в другой – изобретенный мной самим, а теперь, по сути, знакомил его с мастерской, где зарождался этот мир. Оставалось лишь перечислить книги, которые я здесь прочел, – и тогда он узнает обо всех местах, где я побывал.
– Мне нравится, как ты говоришь. Только почему ты всегда принижаешь себя?
Я пожал плечами. Он что, порицает меня за то, что я порицаю себя?
– Не знаю. Наверное, чтобы ты этого не делал.
– Так боишься того, что о тебе подумают другие?
Я покачал головой, но ответа не знал. А может, ответ был столь очевиден, что озвучивать его просто не было необходимости. В подобные мгновения я чувствовал себя таким уязвимым, таким обнаженным. Надави на меня, взволнуй меня, и если я не дам отпор, значит, ты меня раскрыл. Нет, мне нечего было сказать ему в ответ. Но я и не шевелился. Мне захотелось отправить его домой в одиночестве, а самому вернуться к обеду.
Он ждал, пока я заговорю. Он не сводил с меня взгляда.
Кажется, тогда я впервые осмелился так пристально посмотреть на него в ответ. Обычно я бросал взгляд в его сторону и сразу отводил глаза – отводил, потому что не желал без приглашения окунаться в чистое, прекрасное озеро его глаз, – пускай и