Читать интересную книгу Под стеклянным колпаком - Сильвия Плат

Причина, по которой я не стирала одежду и не мыла голову, состояла в том, что все это казалось мне очень глупым. Я представляла простирающиеся вперед дни года в виде сверкающих белых коробок, отделенных друг от друга сном, словно черной тенью. Только вот для меня уходящие вдаль тени, разделявшие коробки, внезапно схлопнулись и исчезли, и я видела лишь дни, только дни, сиявшие передо мной, как ярко освещенный, широкий и бесконечно пустынный проспект.

Казалось глупым мыться сегодня, если на следующий день придется мыться снова. От одной лишь мысли об этом на меня наваливалась усталость. Мне хотелось сделать все раз и навсегда и покончить с этим.

Доктор Гордон поиграл серебряным карандашиком.

– Ваша матушка говорит, что вы чем-то обеспокоены.

Я съежилась в глубоком кожаном кресле и смотрела на доктора Гордона через целый акр сверкавшего безупречной полировкой стола. Доктор Гордон ждал, постукивая карандашиком – тук, тук, тук – по аккуратно расчерченной зеленой странице приемного журнала.

У него были такие длинные и густые ресницы, что они казались накладными. Черные пластиковые тростинки, окаймляющие два ледяных зеленых озера.

У доктора Гордона были такие правильные черты лица, что он выглядел почти красавцем.

Я возненавидела его в ту же секунду, как вошла в его кабинет. Я-то представляла себе доброго, некрасивого и наделенного интуицией человека, который взглянет на меня и ободрительно произнесет: «Так, так!» – словно видит что-то, чего не вижу я. А потом я подберу слова, чтобы рассказать ему, почему я так напугана, словно меня все дальше и дальше заталкивают в черный герметичный мешок, откуда уже не выбраться.

Потом он откинется на спинку кресла, соединит «домиком» кончики пальцев и объяснит мне, почему я не сплю, не могу читать и есть и почему все, что делают люди, кажется таким глупым, ведь в конце концов все они умирают.

А потом, думала я, он мне поможет, шаг за шагом, вновь стать собой.

Но доктор Гордон вообще не походил на этот созданный мною образ врача. Он был молодой и симпатичный, и я сразу же заметила, что он самодоволен и тщеславен.

На столе у доктора Гордона стояла фотография в серебряной рамке, которую можно было видеть и с его места, и из кожаного кресла. Это был семейный снимок, где красивая темноволосая женщина, которая могла бы сойти за сестру доктора Гордона, улыбалась в объектив поверх двух белокурых детских головок.

По-моему, один из детей был мальчиком, а второй – девочкой. А может, это были два мальчика или две девочки, ведь трудно сказать наверняка, когда дети такие маленькие. Кажется, на фотографии, в самом низу, присутствовала еще и собака вроде эрдельтерьера или золотистого ретривера. А может, это на юбке у женщины был такой узор.

Эта фотография почему-то привела меня в ярость. Я не понимала, зачем поворачивать ее в мою сторону, если только доктор Гордон не пытался сразу же продемонстрировать мне, что женат на шикарной женщине, чтобы мне в голову не приходили всякие сумасбродные мысли.

Потом я подумала: как вообще доктор Гордон может помочь мне, если его окружают красавица-жена, красивые дети и красивая собака, похожие на ангелов на рождественской открытке?

– Полагаю, вам нужно попытаться рассказать мне, что, по-вашему, обстоит не так.

Я с подозрением перебирала сказанные мне слова, словно круглые, отполированные морем камешки, которые внезапно могут выпустить когти и превратиться во что-то еще.

Что по-моему было не так? По всему выходило, что все было так, лишь мне казалось, что что-то не так.

Глухим, ровным голосом – чтобы показать, что меня не интересует ни его приятная внешность, ни семейное фото, – я рассказала доктору Гордону, что не сплю, не могу читать и есть. Я ничего не сказала ему о почерке, который волновал меня больше всего.

В то утро я попыталась написать письмо Дорин в Западную Виргинию с просьбой, не могу ли я приехать и немного пожить у нее, а может, найти у нее в колледже работу официантки или что-то вроде этого. Но, когда я взяла ручку, из-под моей руки вышли огромные корявые буквы, похожие на детские, а строчки скатывались по странице слева направо почти диагонально, словно это были разложенные на странице веревочные петельки, а кто-то пришел и сдул их, и они разлетелись вкривь и вкось.

Я знала, что не могу отправить письмо в таком виде, поэтому разорвала его на мелкие кусочки и положила в сумочку рядом с универсальной косметичкой на тот случай, если психиатр попросит показать их.

Но доктор Гордон, разумеется, не попросил, поскольку я о них ничего не сказала, и я похвалила себя за предусмотрительность. Я решила говорить ему только то, что хочу сказать, и контролировать его представление обо мне, скрывая одно и сообщая другое, а он пусть думает, какой он умный.

Пока я говорила, доктор Гордон сидел, нагнув голову, будто молился, и единственным звуком помимо моего глухого ровного голоса было ритмичное постукивание карандаша по одной и той же точке на зеленом листе, словно у кого-то заклинило прогулочную трость.

Когда я закончила, доктор Гордон поднял голову.

– Так в каком, говорите, вы учились колледже?

Я ответила, сбитая с толку, не понимая, при чем здесь колледж.

– Ах вот как! – Доктор Гордон откинулся на спинку кресла, устремив куда-то поверх меня ностальгический взгляд.

Мне показалось, что он собирается объявить мне диагноз и что я, возможно, слишком опрометчиво и сурово судила о нем. Но он всего лишь сказал:

– Я прекрасно помню ваш колледж. Я там был во время войны. Там располагалась одна из частей женского вспомогательного корпуса сухопутных войск, так ведь? Или отделение организации «Женщины на добровольной чрезвычайной службе»?

Я ответила, что не знаю.

– Да, женский вспомогательный корпус. Теперь припоминаю. Я там был врачом, перед тем как меня отправили на фронт. Да уж, много там было хороших девчонок.

Затем одним плавным движением он поднялся и подошел ко мне, обогнув стол. Я не совсем понимала, что он собирается делать, поэтому тоже встала.

Доктор Гордон коснулся моей безвольно свисавшей вдоль правого бока руки и пожал ее.

– Ну, жду вас через неделю.

Кряжистые пышные вязы образовывали тенистый туннель над фасадами из желтого и красного кирпича вдоль Коммонуэлс-авеню, трамвай плелся в сторону Бостона по тонким серебристым рельсам. Я дождалась, пока он проедет, и перешла улицу к припаркованному на обочине «Шевроле».

Я видела мамино лицо, взволнованное и желтоватое, как ломтик лимона, ее глаза, напряженно разглядывавшие меня сквозь ветровое стекло.

– Ну, что он сказал?

Я потянула дверь, чтобы закрыть, но она не захлопнулась. Я снова открыла ее и рванула на себя с глухим стуком.

– Он сказал, что ждет меня через неделю.

Мама вздохнула.

Доктор Гордон брал двадцать пять долларов в час.

– Привет, как тебя звать?

– Элли Хиггинботтом.

Моряк зашагал рядом со мной, и я улыбнулась, подумав, что моряков в парке Коммон, наверное, не меньше, чем голубей. Все они, похоже, выходили из серовато-коричневого призывного пункта на противоположной стороне, афишные тумбы вокруг которого и стены внутри украшали сине-белые плакаты с призывом «Поступай служить на флот».

– А ты откуда, Элли?

– Из Чикаго.

Я никогда не была в Чикаго, но знала пару ребят из тамошнего университета, так что этот город казался мне местом, где живут люди с нестандартным мышлением.

– Далеко же ты от дома забралась.

Моряк обнял меня за талию, и мы долго вот так гуляли по парку: он гладил меня по бедру через зеленую в сборку юбку, а я загадочно улыбалась и старалась не сказать ничего способного выдать, что я из Бостона и в любой момент могу встретить миссис Уиллард или еще кого-то из маминых подруг, гуляющих по парку после чая на Бикон-Хилл или шопинга в универмаге на Ньюбери-стрит.

Я подумала, что если когда-нибудь попаду в Чикаго, то, наверное, навсегда поменяю имя и фамилию на Элли Хиггинботтом. Тогда никто не узнает, что я отказалась от стипендии в одном из престижных женских колледжей на Восточном побережье, без толку проболталась целый месяц в Нью-Йорке и отказалась взять в мужья абсолютно положительного студента-медика, который однажды станет членом Американской медицинской ассоциации и заработает кучу денег.

В Чикаго люди станут воспринимать меня такой, какая я есть. Я стану просто Элли Хиггинботтом, сиротой. Люди полюбят меня за добрый и спокойный характер. Они не станут заставлять меня читать книжки и писать длинные работы о близнецах в творчестве Джеймса Джойса. И однажды я вполне смогу выйти замуж за внешне грубоватого, но с нежной душой механика из гаража и заведу с ним большую многодетную семью, как Додо Конвей.

Если мне вдруг этого захочется.

– А чем ты хочешь заняться, когда отслужишь на флоте? – вдруг спросила я моряка.