В то утро они отправились охотиться на этих зверей, но ни одного не обнаружили.
Охотники наконец решили вернуться домой. Близилась полночь, луны не было. Путники были усталые, нервные, и им было страшно. Медведя добыть все еще хотелось, однако так поздно, да еще впотьмах, возможной встречи со зверем они теперь уже боялись. И тут, завернув за поворот дороги, примерно в семидесяти пяти футах перед собой увидели крупный предмет – он двигался и шумел. Охотников это и напугало, и взбудоражило, в крови у них наверняка возник всплеск адреналина и гормона стресса – кортизола.
Зрительные и звуковые сигналы, засекаемые нашими органами чувств, не равны тем, какие мы воспринимаем рассудочно. Сенсорные данные поступают в соответствующие области мозга, получающие эти данные в сыром виде, после чего они проходят несколько уровней обработки и толкования, и лишь затем мы их осознаём. На обработку и толкование влияют накопленные нами знания, убеждения и ожидания, а также наше эмоциональное состояние. Не будь те охотники напуганы и возбуждены, не будь их мысли сосредоточены на медведе, они, возможно, истолковали бы шум и движение как безобидные. Но в ту роковую ночь они решили, что наткнулись на медведя. Оба вскинули ружья и выстрелили.
Умозрительный расчет охотников, подкрепленный их страхом и направленный на то, чтобы уберечь их от предполагаемой опасности, оказался глубоко ошибочным. «Медведь» оказался желтой палаткой, в которой находились мужчина и женщина. Страх перед медведем, несомненно, спас жизнь бесчисленным представителям рода человеческого, на кого в противном случае напали бы и прикончили, но не в этот раз. Колыхание палатки и звуки, доносившиеся из нее, были результатом того, что пара внутри занималась любовью. Одна пуля попала в женщину и убила ее. Молодого человека, выпустившего ту пулю из своего ружья, осудили за убийство по неосторожности. Через два года он покончил с собой.
Присяжные терялись в догадках, как человек способен принять шевелящуюся палатку за медведя, хотя бы и в темноте. Но присяжные не были ни взбудоражены, ни напуганы. Все мы истолковываем происходящее вокруг нас и варианты поведения в заданных условиях посредством умозрительных прикидок. Эмоции развились в нас для того, чтобы настраивать эти умственные операции под те или иные специфические обстоятельства, в каких нам приходится действовать. Это система, эволюционировавшая многие миллионы лет. В основном она работает исправно, однако случались у нее осечки, даже когда наши предки еще жили в африканской саванне. И оборотная сторона благ, получаемых от эмоций, – бедствия, какие иногда возникают, если эмоции заводят нас не туда.
Социальные эмоции
Ни один биологический вид не статичен, и наши древние предки со временем стали более социальными, а наше эмоциональное устройство эволюционировало так, чтобы соответствовать существованию, в котором больше близости между индивидами, – и обслуживать его лучше. В нашем эмоциональном репертуаре возникли новые, более сложные слои, связанные с человеческими взаимодействиями и общественными нормами приверженности, искренности, взаимности[77]. Это так называемые социальные эмоции, в том числе – вина, стыд, ревность, негодование, благодарность, восхищение, сопереживание и гордость.
Негодование, например, зачастую возникает, когда человек наблюдает, как при нем нарушают общественные нормы. Благодарность и восхищение рождаются, если кто-то этим общественным нормам подчиняется – или даже превосходит их. Ревность и стыд, судя по всему, появляются потому, что по мере развития человеческого общества способность отдельного человека физически защищать свои интересы стала ключевой в поддержке положения и потенциала воспроизводства. Если партнерша самца оказалась ему неверна и про это узнавали окружающие, возрастала вероятность того, что соплеменники усомнятся в способностях самого самца – репродуктивных или иных. Мужские системы ревности и стыда развились для того, чтобы вынуждать представителей нашего вида не допускать подобных исходов, тогда как сильная нужда в привязанности сложилась у самок из-за их социальной роли – самке важно было отыскать самца, приверженного именно ей, который поможет растить их общее потомство.
Джонатан Хайдт, ныне преподаватель этики лидерства в Нью-Йоркском университете, построил карьеру на изучении связей между нравственным суждением и эмоцией. Одна из наиболее известных его работ, процитированная в научной литературе более семи тысяч раз, озаглавлена так: «Эмоциональная собака и ее рациональный хвост». В этой главе я показываю, как наши мысли, расчеты и решения, кажущиеся на первый взгляд рациональными, неразрывно переплетены с нашими эмоциями, которые – обычно закулисно – воздействуют на наши рассудочные расчеты и меняют их. Хайдт заходит еще дальше: он утверждает, что эмоция – а в особенности эмоция социальная – направляющее начало нравственного суждения, а также других мыслительных процессов.
В значительной части исследований Хайдта рассматривается роль отвращения в нашей жизни. Ученые обнаружили, что простейший нейронный аппарат, управляющий отвращением в физическом мире, приспособился к общественному контексту. Эмоции, исходно предохранявшие нас от употребления испорченной пищи, в процессе эволюции расширили свое влияние и ныне стоят на страже общественного и нравственного порядка[78]. В результате мы теперь питаем отвращение не только к испорченной еде, но и к «испорченным» людям. Во многих культурах и слова, и выражение лица, возникающие в ответ на мерзкие субстанции, применимы и к отвержению общественно неприемлемых людей и поступков.
В одной исследовательской статье Хайдт описывает, как они с коллегами пригласили добровольцами студентов колледжа и, договорившись об оплате шоколадными батончиками, попросили их оценить нравственность различных сценариев поведения. Контрольной группе это задание предлагалось выполнить в обычных лабораторных условиях, тогда как испытуемых в основном эксперименте разместили в рабочей обстановке, «обустроенной так, что выглядела она довольно отвратительно». Хайдт выдвинул гипотезу, что у испытуемых отвращение, связанное с окружающими условиями, перемешается с социальным отвращением, обусловленным сценариями, которые им предложат прочесть. Если физическое отвращение способно просачиваться в пространство общественного (и наоборот), это поддержит предположение Хайдта о том, что эти две эмоции близкородственны.
В эксперименте Хайдта комната, в которой усадили контрольную группу, была безупречно прибранной и чистой. В «отвратительной» комнате стоял стул с рваной и грязной обивкой, мусорное ведро, забитое засаленными коробками из-под пиццы и грязными салфетками для снятия макияжа; стол был липким и в пятнах, на нем валялась погрызенная ручка и стояла прозрачная чашка с засохшими остатками смузи. Если, читая это, вы думаете: «Вполне типичная комната в студенческой общаге», вы знаете студентов колледжа лучше, чем Хайдт. В статье он признаётся, что пробудить в студентах отвращение у него не вышло вовсе (исходя из заполненных ими анкет).
Хайдту и его коллегам удалось добиться большего успеха в другом эксперименте, где, чтобы пробудить отвращение, применили метод, действенный даже среди студентов, – распылитель кишечных газов (как выясняется, это можно купить в интернете). В описываемом эксперименте исследователи распылили содержимое такого баллончика в основной комнате незадолго