Но чего, спрашивается, было стесняться, когда при стрелках, при начищенных до зеркального блеска туфлях, при красненькой нейлоновой рубашке и при, как у молодого Есенина, причёске, я вышел за порог своего дома? И вообще, что такое стыд? Нереализованная наглость или очарование добродетелью? Помнится, ещё в восьмом классе – что, собственно, и стало причиной глобальных идеологических перемен, а точнее, моего вызревания из почечного состояния затянувшегося детства – произошло это слишком важное, чтобы его просто так взять и забыть, в моей жизни событие. Тогда был один из тех майских вечеров, когда с наступлением сумерек начинают летать жуки, пробивается нежная травка, курчавятся берёзы, а в воздухе столько бодрящей свежести, что ты совсем не думаешь про уроки, улица тебя не отпускает, ты весь в её власти. В такие вечера нас загоняли домой батогами. А мы – и мальчики, и девочки – в следующий же вечер, не сговариваясь, собирались опять. Собирались в нашем парке за танцплощадкой, где до следующей зимы скучала хоккейная коробка, распускались липы, берёзы, акации, и играли то в прятки, то в догонялки, то в «Знамя»… Тогда – в «Знамя». И так, помнится, занимала меня игра, так ловко я уворачивался, так азартно кричал, так обмирало от страха сердце, когда я проскакивал мимо пытавшегося завадить меня соперника, что даже взвыл от досады, когда всё же коснулась моей надувшейся от ветра рубашки вражеская рука. Рука принадлежала длинноногой худенькой девочке из нашего класса. И это было обиднее всего. Как же я ненавидел её в эту минуту! Даже смотреть на неё, самодовольную, самовлюбленную кривляку, караулившую меня, чтобы никто «из наших» не расколдовал, не мог! И когда услышал: «А мне твои во-олосы нравятся!» – угрожающе протянул: «Чего-о?» – «Правда. И ты. Честное слово! Только ты никому не говори, ладно? Не скажешь? Скажи. Не скажешь?» Но я потерял дар речи. Она приставала, дёргая меня за руку, оглядываясь: «Не скажешь, нет, не скажешь?» Не скажешь… Я бы и теперь не написал. И написал единственно оттого лишь, что наперёд знаю, никто и никогда этого не прочтёт… Хотя чего, собственно, мне стыдиться? Я, что ли, первый полез признаваться в любви? А это было самое первое в моей жизни, самое неожиданное признание в любви. Неважно, что был неважный с виду предмет, главное им было сделано: я узнал, что вырос и теперь не только могу смотреть фильмы про любовь, но и свою собственную жизнь сделать таким фильмом. Тогда и занялся по совету великого Пушкина «наукой страсти нежной», правда, пока чисто теоретически, и, думаю, только этот самый пресловутый стыд, как уверяют некоторые, пережиток прошлого, мешал мне осуществить это дело на практике. И потом, что означало для меня, мечтателя, отличающегося от остальных человекообразных обезьян наличием индивидуального выбора, осуществить это дело на практике? Ничего другого, как только однажды раз и навсегда жениться! Повторяю – раз и навсегда! Не исключено, что именно поэтому я так долго приглядывался и ни с кем ещё, ни одного раза до сих пор не поцеловался, хотя и читал и слышал про это вельми (рецидив славянской вязи) много… Но, как говорит бабушка, вслед, конечно, за отцом Григорием, видимо, «ещё не сподобил Господь». Почему, спрашивается, я теперь был так уверен, что «сподобил»? Открываю секрет. Потому что «она» наконец затмила мой прежний «идеал». Идеалом, как вы, наверное, догадались, была Елена Сергеевна, а не толстовская Марья Болконская. Но чем, спрашивается, «она» могла «её» затмить? Ведь не потускнела же для меня красота Елены Сергеевны? Отвечаю прямо. Не знаю. Но случилось «это» со мной при первой же встрече. Что именно? Да что тут говорить? Что напрасно говорить, когда я от одной только мысли «о ней» почти что плыл над землёй? И если бы не стыд! О, если бы не этот пресловутый пережиток прошлого!..
В таких, можно сказать, небесных чувствах я и шествовал через лесок.
И ещё издали услышал знакомый гвалт их веселой компашки. «Их» – потому что, как было сказано, не смешивал себя с этой «чернью». Звуки приближались. И по мере приближения всё ощутимее било по ребрам сердце. Я даже в какую-то минуту пожалел, что, поддавшись восторгу, пошёл тут. Но было поздно. Я выходил на всеобщее обозрение. Толпа так была занята песенкой, что меня не сразу заметили, и я подумал, проскочу. Сей народный фольклор не могу обойти без внимания. Аккомпанировал и пел основное Глеб, остальные подпевали.
Он:
Хороши пятёрочки в тетрадке!Ещё лучше двойки в дневнике!..
Все вместе:
Эх! Встретишь вечерочкомПапашу с ремешочком.И ремень гуляет по тебе. Ха-ха!Эх! Встретишь вечерочком,Папашу с ремешочком.И ремень гуляет по тебе.
Он:
Хороши бутылки в магазине!Ещё лучше с белою водой.
Все вместе:
Эх! Выпьешь полбутылки,Глазки на затылке.И житуха кажется иной. Ха-ха!Эх! Выпьешь полбутылки,Глазки на затылке.И житуха кажется иной.
Увидел меня первым Глеб. Он ловко завершил аккордом пение и продекламировал, обращая движением руки общее внимание в мою сторону:
– Прошла зима, настала лето…
И все дружно подхватили:
– Спасибо партии за это!
– Не обижайте слабый пол…
– Так учит брат наш – комсомол!
– Куда идёшь ты в поздний час?
– Смотри! Поймает Фантомас!
Общий взрыв хохота. Я хотел, как и планировал, пронести своё человеческое достоинство мимо, но Глеб, выйдя из беседки, преградил ему путь. Толпа, последовав его примеру, встала справа и слева от него. Нетрудно, думаю, догадаться, как я их в эту минуту презирал. От Глеба несло пивом.
– Слышь? Да погоди ты, успеешь… Ты лучше скажи, вы с отцом соседку по очереди или как?..
Я даже не сразу сообразил, о чём речь. Глянув мельком на некоторые ехидные улыбочки, я не нашёл ни одного с отметиной на лбу. Была тут в основном местная пэтэушная молодёжь, или, как их ещё называли, допризывники. Многих из них осенью должны были призвать на службу, и они, можно сказать, догуливали последние деньки. Не скажу, что это была отпетая, как считал отец, шпана. Моих одноклассников, конечно, среди них уже не было, но многих я знал по школе, а некоторые, особенно рослые из них, уже дружили с девушками. Так что не на всех лицах я заметил ехидные, сочувствующие сказанному Глебом улыбки. Бахвалились, конечно, друг перед другом, но чтобы так… Любовь в этом возрасте, в некотором роде, святыня, и разговоры «на эти темы» среди молодежи нашего посёлка были своеобразным табу. Тем более – донжуанство. Да и что нам было – по семнадцать, восемнадцать лет! И жили мы не на чужбине, а в своём, в некотором смысле, кондовом, где все про всех всё знают, посёлке! Поэтому не только я, а, думаю, многие из этой праздной толпы были шокированы услышанным. На пьяненькие призывы Глеба выудить из меня признание откликались неохотно, многие отводили в сторону глаза.
– Ну ты чё, язык проглотил?
Но я действительно почти проглотил. Мелькнувшая в уме догадка так поразила, что я не мог вымолвить ни слова. Да и что говорить? Что на эту пакость скажешь? И я выцедил:
– Пусти, гад!
– А за гада знаешь что бывает?
И он стал снимать с шеи гитару.
– Ладно, Глеб, пусть чешет своей дорогой, – сказал один крепыш, положив Глебу руку на плечо.
– А чё он?
– Да ла-адно тебе, не видишь, он и так в штаны от страха написал.
Глеб презрительно улыбнулся, сделал движение назад, толпа расступилась. Я прошёл через неё в ожидании предательского удара, что иногда, судя по рассказам, случалось, но никто ко мне не прикоснулся. И надо было молча уйти, но я не выдержал, особенно припомнив оскорбившую меня Глебову ухмылку, обернулся и сказал:
– Сильны, да, семеро на одного?
– Чё, один на один хочешь?
И я, сорвавшись в пропасть, сказал:
– Хочу!
Толпа тут же зашевелилась в предчувствии «спортивного интереса». Кто-то крикнул:
– По лицу не бить!
– Это как получится, – возразил кто-то. – Не видишь, быки сошлись?
– Никто больше не встряёт, пацаны. И без обиды. Сами напросились.
Я вошёл в беседку, положил на лавку букет, снял и аккуратно сложил рубашку, брюки, носки, туфли.
– А трусы чё не снимаешь? Ха! – съехидничал Глеб. – В грязных, что ли, в чужую постель полезешь?
Я молча проглотил обиду. Вышел и встал на небольшом, вытоптанном от травы перед входом в беседку, пятачке. Нас взяли в кольцо. Из книжки я знал: главное – сохранить спокойствие и быть нацеленным на победу. Не стремиться убить, а победить.
Глеб, очевидно, был в себе уверен, все остальные в его победе – тоже. Он передал кому-то гитару, сделал шпанский выброс руки в мою сторону: «Ша!» Но я не испугался. Быстро приблизился к нему, обнял за талию, чуть присел, и, взяв крепко сзади за ремень, приподнял, взвалив на живот его тело. Ноги его повисли в воздухе. От неожиданности он опешил. Я сделал несколько обманных движений вправо и влево, чтобы он потерял точку опоры, и резко бросил его на землю. Толпа ахнула. Глеб вскочил и в ярости кинулся на меня. Но я ловко перехватил его руки и, падая на спину, ногой перекинул через себя. Этого он уже совсем не ожидал. Вскочил и закричал: