И всё же это были пока одни догадки. Надо было убедиться воочию.
Вернувшись приблизительно на прежнее место, я разделся, закрепил на голове одежду и поплыл назад. Теперь я боялся другого – как бы не столкнуться посреди озера с отцом. Противоположный берег почти не обозначался. Даже с середины озера при потушенных уличных фонарях невозможно было разобрать, против чьего дома я нахожусь. А вот у отца был ориентир – костёр. Несколько раз я останавливался, замирал, прислушиваясь к жизни ночного озера. Порою даже казалось, что я слышал плеск воды. Я хоть и старался плыть тихо, но уж никак не медленнее, и очень был удивлён, почему до сих пор не было берега, наших мостков, завалившегося набок забора.
Берег обнаружился внезапно скользнувшими по животу водорослями. Я попробовал ногами дно. Оно оказалось в полуметре подо мною. Я присел на корточки и стал вглядываться в темноту. Ничего не узнавал. Либо я был намного левее нашего дома, либо правее дома Елены Сергеевны. По чужим огородам мне ходить ещё не приходилось, поэтому определить, к кому попал, было невозможно.
Тогда я обернулся назад и по едва тлеющему костру попытался определить своё местонахождение. Кажется, костёр был левее, когда я отправлялся в путь. И, отойдя немного вглубь, я осторожно поплыл вдоль берега.
А вот наконец и мостки! Но чьи?.. Я подплыл поближе. Взялся за них. Если это мостки Елены Сергеевны, где-то тут, справа, на самом краю у доски, должен быть выбит сучок. Я пошарил рукой и тотчас нащупал пустую глазницу. Одежда на голове теперь мешала. Я сплавал к своим мосткам, снял с головы и положил на них одежду. Затем вернулся назад и, осторожно выйдя из воды, на цыпочках подошёл к бане. Открыл дверь в предбанник, пошарил справа от двери. Халата не было. Не оказалось на месте и шлёпанцев. Только влажное полотенце висело на гвозде.
Сердце бешено стучало.
Я вышел из бани и на цыпочках подбежал к боковой, ведущей в сарай, двери. Осторожно толкнул. Дверь чуть подалась, но оказалась на засове.
«Заперлись, значит? Всё, значит, предусмотрели?»
Но не только сердце, но и зубы стучали. Не думаю, что от холода, хотя кожа на мне стала гусиной.
«Что делать? Разумеется, ждать! Но где?» О времени речь не шла. Я готов был сидеть до победного. Неплохо бы, конечно, одеться. Но как? К забору, что с этой, что с нашей стороны, не подобраться. Всё густо заросло малиной вперемежку с крапивой. И тут меня осенило! Надо укрыться в теплице! И тепло, и среди огуречных кустов совершенно незаметно.
В теплице действительно было тепло, но сквозь плёнку ничего не видно, разве что дверь была со стороны бани. Можно приоткрыть. Я перевернул пластмассовую ванну и присел на неё.
Мысли мешались… Так, стоп! Вот я увидел – и что дальше? Сказать бабушке? Допустим, сказал… Я попытался представить её лицо. Ничего из этого не получилось… А маме? Маме говорить?.. И только жуть в ответ лизнула моё сердце… Но что же делать?
Я так увлёкся своими переживаниями, что не заметил, как кто-то прошёл мимо. И если бы не банная, неосторожно прикрытая дверь, наверное, упустил бы отца.
Приоткрыв дверь теплицы ровно на столько, чтобы можно было незаметно наблюдать, я увидел уже удаляющуюся от бани к озеру фигуру отца. Не задерживаясь у берега, он сразу зашёл в воду и поплыл.
Я подождал минут пять, а затем, выйдя из теплицы, пошёл проверить сарайную дверь. На этот раз она оказалась открытой. «Если не закрылась, значит, спит», – мелькнуло в уме. Я осторожно открыл дверь и вошёл в сарай. Я знал, что ничего, кроме дров и всякой рухляди, тут не было. Прямо за открытой дверью, в двух шагах, влево вела трёхступенчатая лесенка через дощатую лёгкую дверь в глухой, с маленьким оконцем вверху, коридор. Прямо по коридору была входная дверь, направо – дверь в дом.
Как вор, я проник в коридор, нащупал ручку двери, потянул на себя. Дверь открылась, но скрипнула. Не знаю, как не разорвалось у меня сердце. Едва переводя дыхание, я держал открытой дверь, прислушиваясь к тишине дома. Попробовал приоткрыть еще. Но дверь опять скрипнула. И тут я услышал до боли знакомый голос: «Лёш, ты?»
Я попытался потихоньку прикрыть дверь, но она опять скрипнула. На цыпочках пробежав через коридор, я спустился по ступенькам, прикрыл за собой сначала одну, потом вторую дверь и уже хотел стрелой пролететь через сад к озеру, но притормозил и спрятался за угол сарая. И не напрасно. Буквально через минуту или две до моего слуха донёсся стук сначала одной, потом второй двери. А когда приотворилась сарайная дверь, я опять услышал приглушенный голос Елены Сергеевны: «Лёша!» Затем выжидательная тишина, стук закрываемой двери, движение тяжёлой задвижки. Сомнений уже не могло быть.
«Лёша! А он тебя как? Лена? Леночка?»
И я поморщился от досады.
И что теперь делать? Перебраться поскорее на свою территорию – понятно.
Ну вот перебрался, сижу в своей бане. Дальше – что? Спокойно лечь в постель и заспать? Хорошо, пусть лечь в постель не получится (окна заперты), но… разве возможно «всё это» заспать? Как можно было ЭТО заспать? Да мне и спать совсем не хочется! Но и сидеть всю оставшуюся ночь в бане один на один со всем этим не было сил. И что делать?
«А если…» – вдруг прострелило меня.
И я стал поспешно одеваться.
8
Проходя под бабушкиным окном, я из чистого любопытства опять заглянул в него. Точечка-огонёк лампадки по-прежнему сеял во мрак свой спасительный свет, и таким же скорбным был лик Богородицы, но что более всего поразило меня, так это по-прежнему стоявшая на коленях бабушка. Неужели она каждую ночь так? Который, интересно, час? Почему так долго спит ночь? Должна же она когда-нибудь проснуться?
Я вышел за калитку. На одном дыхании пролетел через лесок, у знакомой до мелочей калитки отдышался. Просунул через отверстие руку, отодвинул засов. Сколько раз в начале нашего знакомства я тайком проникал через эту калитку в сад, чтобы постоять под завешенным марлей открытым окном веранды. А вот и знакомый куст сирени. Всё было как прежде, только я был не тот, ничего меня уже не умиляло.
Подойдя к окну, я тихонько постучал в раму, приглушенным голосом позвал:
– Маша! Ма-аш!
Она отозвалась тут же, словно и не спала. Подошла к окну, с участием в голосе спросила:
– Что случилось?
– Ты можешь выйти?
– Зачем?
– Надо. Приходи в баню.
– В баню?
– Да не бойся.
– Вот ещё!.. Сейчас приду.
В предбаннике я без труда отыскал керосиновую лампу «летучая мышь» и спичечный коробок, засветил и отрегулировал, чтобы не коптил, фитиль. Лампу поставил посередине лавки, смахнул с неё ладонью невидимую пыль, присел. Тьма неохотно осела по углам, в маленьком оконце появилось отражение сруба.
Mania пришла в домашнем халатике, в шлёпанцах на босу ногу. Села с другой стороны лампы, сказала:
– За книгу спасибо. Это чудо! Почти до твоего прихода читала. Минут пять, как легла. Не спала, думала.
– О чём?
– Да было о чём… Потом об этом. Что стряслось?
И я стал рассказывать всё по порядку, начиная со слов Глеба, последующей затем драки. Mania слушала не перебивая. Несколько раз во время рассказа я взглядывал на неё, ища сочувствия. Когда закончил, Mania произнесла в задумчивости:
– Значит, правда.
– Что?
Она достала из карман халата сложенный вдвое конверт, развернула, вынула клочок тетрадного листа и протянула мне.
– Что это?
– В почтовом ящике на моё имя сегодня… вернее, вчера утром обнаружила.
Я взял листок и прочёл нацарапанное безграмотной рукой:
«Спишим сапщить вам низдешней ато вить умрёти низнамши синсацыоную новасть! Из-
весную сваим самнительным павидением маладую вдаву пачти каждую ночь спирирывом внескалька часоф пасищают приподаватели и студенты горьковскава гасударствинава унивирситета. Пока нивсе атолька два живущих рядом. Карочи папаша и сынок. Спрашываца если эта нилюбофь тоштожа?»
Глеб, конечно, писать так не мог. Скорее всего, писало под диктовку какое-нибудь дитя подворотни. Но что записка имеет к Глебу прямое отношение, я ни минуты не сомневался. Но откуда он мог знать? Неужели специально следил? И я сказал:
– Это – Глеб.
– Это и ежу понятно… – согласилась Mania и задала, очевидно, мучивший её вопрос: – Никит… а ты к ней… к этой… зачем ходишь?
– Я? Ну-у! Это же совсем другое!
– А всё-таки?
И задумался: «А действительно, зачем?» Наверное, ничего для меня в эту минуту не было труднее это объяснить.
– Не знаю даже, что и сказать, – начал я. – К примеру, ты идёшь по улице, и все над тобой смеются. Ты идёшь, а они смеются. Ничего смешного, а им, дуракам, смешно. Ну, идёт человек, что тут смешного? А они смеются. Понимаешь?
– Нет.
– Ну хорошо… Ты говоришь, к примеру, это – «а», а они – «бэ». Ты прекрасно понимаешь, что это не «бэ», готов разбиться в лепёшку, а тебе всё равно не верят. И так изо дня в день. Ты – «а», они – «бэ». И тебе не с кем и не о чем разговаривать! Ты одинок! И вдруг появляется человек, который тебя понимает с полслова. О чём бы ни заговорил.