Глеб, очевидно, был в себе уверен, все остальные в его победе – тоже. Он передал кому-то гитару, сделал шпанский выброс руки в мою сторону: «Ша!» Но я не испугался. Быстро приблизился к нему, обнял за талию, чуть присел, и, взяв крепко сзади за ремень, приподнял, взвалив на живот его тело. Ноги его повисли в воздухе. От неожиданности он опешил. Я сделал несколько обманных движений вправо и влево, чтобы он потерял точку опоры, и резко бросил его на землю. Толпа ахнула. Глеб вскочил и в ярости кинулся на меня. Но я ловко перехватил его руки и, падая на спину, ногой перекинул через себя. Этого он уже совсем не ожидал. Вскочил и закричал:
– Приёмчики, да, приёмчики?
И, подскочив, хотел пнуть меня ногой в бок, но я, перехватив его ногу, ловко направил её движение вверх, и Глеб опять оказался на земле. Это привело его в ярость.
– Ну всё, хана тебе!
И он стал махать длинными ручищами. Пару раз я увернулся. Но один раз он достал по уху. В голове зазвенело. Я потерял ориентацию. Но всё же сообразил пойти на сближение. И, взяв в замок, повалился вместе с ним на землю. Оставалось сделать болевой приём, но у меня уже не хватало ни сил, я задыхался, ни умения, далеко не все приёмы были мной отработаны, как эти три. И всё же хватило сил не выпустить бьющегося Глеба из заднего захвата. Он в бешенстве царапал мои руки, старался стукнуть затылком мне в лицо, но я, уткнувшись головой в его спину, держал из последних сил до тех пор, пока нас не растащили. Руки мои были в ссадинах, а весь я с ног до головы – в песке. Глеб, для приличия ещё рвавшийся в мою сторону и удерживаемый дружками, хрипел:
– Можешь рыть себе, сука, могилу! Кранты тебе, падла!
Я молча отряхивал с себя песок, хотя и без отряхивания было ясно, что, прежде чем одеться, надо хорошенько помыться. Явиться в таком виде бабушке на глаза было немыслимо. И я решил незаметно, идя не по улице, а по тропинке вдоль заборов, пробраться к Елене Сергеевне. Слова Глеба, конечно, зацепились в сознании, и хотя я старался этому не верить, невольно думал. Говорить о настоящей причине драки я, разумеется, не собирался.
Увидев меня, Елена Сергеевна ахнула:
– Это ещё что за новости?
Я сказал, что повздорил с Глебом: «Даже не хочется говорить из-за чего…» Но этого оказалось достаточным, чтобы не задавать дальнейших вопросов. Елена Сергеевна дала чистое полотенце, сказала:
– В бане есть тёплая вода. Недавно стирала. Иди.
Я внимательно посмотрел на неё, подумал: «Неужели правда? Не может быть!» Она уловила мой взгляд, спросила:
– Ты чего на меня так смотришь?
– Как?
– Странно как-то… Спросить о чём хочешь, нет?
– Пока нет…
– Что значит – пока?
Я неопределённо дёрнул плечами.
– А я, может, скоро вас покину, – сказала она и тут же рассеяла моё недоумение. – Обмен, кажется, наклёвывается…
– Который год он у вас всё наклёвывается?
– Не было вариантов хороших. А теперь, кажется, подвернулся. Так что теперь будешь ездить ко мне в гости в город, в двухкомнатную квартиру со всеми удобствами!
– Сомневаюсь что-то.
– Увидим. Ладно, иди.
В предбаннике на гвоздике висели мужской халат, вафельное полотенце, под ними, на полу, стояли мужские шлёпанцы. Может, всё это и всегда тут находилось, я тут ни разу ещё не был, но теперь, после замечания Глеба, эти вещи насторожили меня. Зачем одинокой женщине держать в бане мужской халат? Понятно, что от мужа остался, но зачем он тут, когда и мужа давным-давно нет?
Я потрогал халат, пошарил в его пустых карманах. Что, собственно, это могло означать? Но лучше не думать. Да, лучше не думать. И, оставив свою одежду на лавке, я пошёл в баню мыться. Тёплой воды был полный бак. Почти половину я истратил на себя. И голову, и тело намыливал дважды.
На выходе опять задержал взгляд на халате, шлёпанцах. Но тут же рассердился на себя: «Ну чего пристал?»
Букет мой, когда я, причесанный и одетый, вернулся в дом, Елена Сергеевна раскритиковала.
– Ну зачем так много? Ты думаешь, если много, значит, хорошо? Не букет, а веник. А ты подари одну или максимум три… Всего три розы! Смотри, – она быстро разобрала букет и составила другой, из трёх роз. – Видишь разницу? Посмотри, как красиво? А приложи к себе. Посмотри в зеркало. Видишь?
Теперь я и сам видел, что три лучше семнадцати, на одну розу меньше числа исполнившихся Manie лет.
– И тремя, и даже одной – гораздо больше сказать можно!
– И что можно сказать одной?
– Ты у меня единственная и неповторимая, как эта роза, например!
– А тремя?
– Верю, надеюсь, люблю.
– Никогда бы не подумал.
– Ну иди… – и, мило улыбнувшись, погрозила пальчиком: – Смотри не дерись больше…
Конечно, не драка с Глебом была причиной моей печали, а его слова. Какое, оказывается, сильное действие могут производить слова, как они могут ранить сердце, смутить душу! И Елена Сергеевна – вроде та и не та. А вдруг это правда? И тогда, что будет с мамой, с нами? Мне даже трудно было представить, что было бы с мамой. Она всю жизнь так была уверена в отце. А я? Но что – я? Что – я, когда мир вокруг, мир во мне затягивало жутью? Когда одна только мысль «об этом» наводила на меня непроходимый мрак? И я уже знал, что не успокоюсь до тех пор, пока своими глазами не утвержусь в обратном.
6
У Паниных меня уже не ждали. Окончательно и бесповоротно примирённый со всем миром, Леонид Андреевич встретил меня пьяным возгласом:
– Штрафную! Васильна, всклень, всклень наливай!
– Думаешь все, как ты, алкаши? Только о том и мечтают, как бы напиться? – заступилась за меня Ольга Васильевна.
Стол ломился от яств. Я протянул имениннице букет и аккуратно завёрнутый свёрток, шепнув: «Потом развернёшь». Маша приняла подарки и посмотрела на меня таким счастливым взглядом, что я чуть не взвыл от досады. Как было бы сейчас хорошо – два счастливых человека рядом? И я решил потопить досаду в вине. Ольга Васильевна, Люба, Вера, Mania ахнули от удивления, когда я, поздравив именинницу, махнул стограммовый, всё же налитый всклень главой семейства, стакан водки.
– А я что говорил? Мужик! – поддержал Леонид Андреевич. – А то цедят, ей-Богу, как дети малые. Берите пример!
– А ты и рад человека напоить?
– Не рад, а сочувствую. Не видишь, на нём же лица нет?
– Это ты, видно, с пьяных глаз не видишь. Куда же оно, по-твоему, делось, лицо-то?
– Сейчас спросим. Что случилось, Никит? Почему опоздал?
Чувствуя, как меня разбирает хмель, я махнул рукой и чуть не расплакался, как младенец. Все сразу насторожились.
– Да что, в самом деле, стряслось? – спросила Ольга Васильевна.
Я сел на край дивана, к которому был приставлен стол, и закрыл лицо руками. Все тут же ко мне подошли.
– Опять «фантомасы»? – спросила Люба.
Не отнимая рук, я отрицательно покачал головой. Ну что за дурь? Взять и на виду у всех расплакаться, как малое дитя! Ещё не хватало всем праздник испортить! И, встряхнувшись, я объявил, правда, не вполне владеющим языком:
– Всё! Ни слова больше! Маш, прости! Простите! Ольга Васильна, всё! Ур-ра!
И я попытался изобразить восторг.
– А у самого слёзы бегут.
– Это от счастья! Если б вы знали, как я вас всех люблю!
– Что, достиг своего? – набросилась на Леонида Андреевича Ольга Васильевна.
– Стоп! Никаких ссор в этот прекрасный день! Повторяю, – я быстро отер ладонями слёзы, – это от счастья!
– Закусил бы… А то ещё упадёшь от счастья-то.
– После первой не закусываю! – расхрабрился я.
Но на меня сразу навалились всей гурьбой:
– Это тебе не в кино, – возразила Ольга Васильевна, имея в виду фильм «Судьба человека». – Не закусывает, видишь ли, он! Девчонки, кормите его. Мяса, мяса побольше. И сливочного масла намажьте на кусок, да пожирней.
– Какое масло? Я же сказал, после первой не закусываю. Наливайте вторую! Всклень!
– Пр-равильно! – подхватил Леонид Андреевич. – Мы русские! Мы после первой не закусываем!
И потянулся было за бутылкой, но Ольга Васильевна осадила его:
– Да хоть совсем не ешь! Учитель выискался! Чему парня учишь?
– Муж-жэству!
– Наклюкался, да? Тьфу! Глядеть противно! Не слушай его, Никит, – не Римский Папа, – ешь!
– После первой? Да ни за что! – упёрся я.
– Никит, закуси, а? – только и сказала Mania.
И я сразу потерпел поражение.
– Приказ начальника – закон для подчиненного.
– Кого слушаешь? Да она всю жизнь теперь будет тобой командовать, как моя! Эх, пропал мужик! – огорчённо вздохнул Леонид Андреевич.
– А ты думаешь, он, как ты, всю жизнь пить будет? – возразила Ольга Васильевна. – Не слушай его, Никит, ешь.
И я ел. Особенно мне понравилось, что Mania будет командовать мною всю жизнь. Не возразила же, не сказала: «А с чего вы взяли, что я за него замуж выйду?» – а, скромно потупив очи, промолчала. А молчание, как известно, знак согласия. Короче, я блаженствовал. Блаженство сопровождалось плывущими перед глазами горшками цветов, окнами, дверями, лицами, невнятным разговором и закончилось блаженством окончательным – без образов и звуков.