желтой стены.
– На дереве, – сказал он, и его голос тоже дрожал. – Богом клянусь, я нашел ее прибитой гвоздем к дереву. Что творится в вашем доме?
– Не важно, – сказала Констанс. – Правда, Чарльз, это не важно.
– Не важно? Конни, эта штучка из чистого золота!
– Но она никому не нужна.
– Одно из звеньев расплющено, – сокрушался Чарльз; похоже, он был в трауре по цепочке. – Я мог бы ее носить; как можно обращаться с ценными вещами подобным образом, я вас спрашиваю? Мы могли бы ее продать, – сказал он Констанс.
– Но зачем?
– Я определенно думал, что его похоронили с ней, – сказал дядя Джулиан. – Он был не из тех, кто легко расстается с вещами. Полагаю, он так и не узнал, что ее с него сняли.
– Цепочка стоит денег. – Чарльз терпеливо втолковывал Констанс. – Это золотая часовая цепочка, которая, возможно, стоит кучу денег. Разумные люди не прибивают такие вещи к деревьям.
– Обед остынет, пока вы тут кричите.
– Я отнесу ее наверх и положу назад в футляр, где она лежала, – сказал Чарльз. Никто, кроме меня, не отметил того факта, что он знал, где цепочка лежала раньше. – Позже, – добавил он, глядя на меня, – мы выясним, как она попала на дерево.
– Ее туда повесила Меррикэт, – сказала Констанс. – Прошу вас, идемте обедать.
– Откуда ты знаешь? Про Мэри?
– Она всегда так делает. – Констанс с улыбкой взглянула на меня. – Глупышка Меррикэт.
– В самом деле? – спросил Чарльз. Он медленно обошел вокруг стола, не сводя с меня взгляда.
– Он был человеком исключительно самовлюбленным, – сказал дядя Джулиан. – Очень себя любил, но не отличался чистоплотностью.
В кухне было тихо. Констанс ушла в комнату дяди Джулиана, чтобы уложить его для послеобеденного сна.
– Куда пойдет бедная кузина Мэри, если сестра ее прогонит? – спрашивал Чарльз у Ионы, который слушал его очень внимательно. – Что станет делать бедная кузина Мэри, если Констанс и Чарльз ее не полюбят?
Не понимаю, почему мне показалось, что можно просто взять и попросить Чарльза уехать. Наверное, я решила, что его нужно попросить вежливо. Наверное, мысль об отъезде просто не приходила ему в голову; необходимо ее туда внедрить. Я решила, что нужно сделать это поскорее, пока он не успел осесть в доме так, что уже не выкорчевать. Дом уже пропах Чарльзом, его трубкой и лосьоном для бритья, и эхо его шагов день-деньской слышалось во всех комнатах. Его трубка обнаруживалась на кухонном столе, перчатки, кисет с табаком и бесчисленные коробки со спичками валялись в наших комнатах. Он ходил в деревню каждый день и приносил газеты, которые также оставлял повсюду, даже на кухне, где их могла увидеть Констанс. Искра, вылетевшая из его трубки, прожгла крошечную дырочку в розовой парче обивки стула в гостиной. Констанс пока не заметила ее, а я решила не говорить, в надежде, что оскорбленный дом сам отвергнет и исторгнет Чарльза.
– Констанс, – спросила я ее солнечным утром; кажется, Чарльз пробыл в нашем доме уже три дня, и я решилась задать вопрос. – Констанс, он говорил что-нибудь насчет отъезда?
Теперь Констанс сердилась все больше, когда я требовала, чтобы Чарльз уехал. Раньше она всегда слушала меня и улыбалась, и сердилась лишь тогда, когда мы с Ионой безобразничали. Но теперь она часто хмурилась, как будто я вдруг стала ей неприятна.
– Я же тебе говорила, – отвечала она, – сколько раз я тебе говорила, что не желаю больше слушать твои глупости про Чарльза. Он наш двоюродный брат, его пригласили пожить, и уедет он тогда, когда будет готов уехать.
– Дяде Джулиану от него делается хуже.
– Он просто пытается отвлечь дядю Джулиана от грустных воспоминаний. И я с ним согласна. Дяде Джулиану следует быть повеселее.
– Отчего ему веселиться, если он умирает?
– Я плохо исполняла свой долг, – сказала Констанс.
– Не понимаю, что это значит.
– Я прячусь здесь, – медленно заговорила Констанс, будто неуверенная, что правильно строит предложение. Она стояла возле плиты, освещенная солнцем, ее волосы и глаза ярко сияли. Но она не улыбалась, а медленно продолжала: – Я допустила, чтобы дядя Джулиан жил прошлым и в особенности снова и снова проживал тот самый ужасный день. Я допустила, чтобы ты бегала, как дикарка; когда ты в последний раз причесывалась?
Я не могла позволить себе злиться, в особенности злиться на Констанс. Но я хотела, чтобы Чарльз умер. Констанс нуждалась в защите сильнее, чем раньше; она пропала, если я разозлюсь и отвернусь от нее. Я осторожно начала:
– На Луне…
– На Луне, – повторила Констанс и неприятно рассмеялась. – Это все моя вина, – сказала она. – Я не понимала, как ошибалась, когда пустила наши дела на самотек, потому что мне хотелось спрятаться. Это несправедливо по отношению к тебе и дяде Джулиану.
– А Чарльз еще и чинит сломанную ступеньку?
– Дяде Джулиану следует находиться в клинике, где за ним будут ухаживать сиделки. А ты… – Вдруг она широко распахнула глаза, будто снова увидела прежнюю Меррикэт, и протянула ко мне руки. – Ох, Меррикэт, – сказала она и тихо рассмеялась. – Послушать только, я тебя браню! Как глупо с моей стороны.
Я бросилась к ней и обняла.
– Констанс, я тебя люблю!
– Ты добрая девочка, Меррикэт, – сказала она.
Вот тогда-то я ушла от нее и вышла в сад, чтобы поговорить с Чарльзом. Я заранее знала, что мне не понравится разговаривать с Чарльзом, но понимала – еще немного, и будет поздно разговаривать с ним вежливо, поэтому надо сделать это прямо сейчас. Сейчас, когда фигура Чарльза маячила в саду, даже наш сад показался мне чужим. Я видела, что он стоит под яблонями, и рядом с ним яблони кажутся маленькими и скрюченными. Я вышла из кухни и медленно направилась к нему. Я пыталась думать о нем благосклонно, впервые за все время, но стоило вспомнить, как ухмылялось его большое белое лицо за столом напротив меня, как наблюдало за мной и ловило каждое мое движение, как тут же мне хотелось наброситься на него с кулаками и бить, пока он не уйдет. Затоптать до смерти и смотреть, как он умирает на траве. Поэтому я подошла к Чарльзу, твердо решив быть вежливой с ним.
– Кузен Чарльз? – окликнула я, и он обернулся. Я подумала – вот бы увидеть, как он умирает! – Кузен Чарльз?
– Ну?
– Я решила вас попросить – пожалуйста, уезжайте!
– Ладно, – сказал он. – Ты попросила.
– Вы уедете?
– Нет, – ответил он.
Я не знала, что еще сказать. Я видела, что он нацепил отцовскую золотую часовую цепочку, с расплющенным звеном, и мне не нужно было смотреть, чтобы знать – у него в кармане часы нашего отца. Я подумала, что завтра он наденет перстень-печатку; может быть, заставит Констанс надеть мамино жемчужное ожерелье.
– Держитесь подальше от Ионы, – предупредила я.
– Между прочим, подумай, кто останется здесь через месяц? Ты, – не затыкался он, – или я?
Я побежала назад в дом,