вернусь. Я серьезно, Конни!
– Я уезжаю! – крикнул из машины второй.
– Я говорю серьезно, Конни, я не шучу. – Чарльз спустился с крыльца, но оглянулся через плечо. – Ты видишь меня в последний раз, – сказал он. – Я ухожу. Но одно твое слово, и я останусь.
Я сомневалась, что он вообще уйдет. Я сомневалась, что Констанс сможет сдержать себя; скорее бы он сошел с нашего крыльца и благополучно уселся в машину.
– Прощай, Конни. – Он стоял на нижней ступеньке крыльца, потом отвернулся и побрел к машине. В нерешительности сунул руку в карман, словно в поисках носового платка – то ли вытереть глаза, то ли высморкаться, но приятель крикнул ему, чтобы он поторапливался, и Чарльз, оглянувшись напоследок еще раз, печально махнул рукой и сел в машину. И тогда Констанс засмеялась, и я рассмеялась тоже. И тут я увидела, что сидящий в машине Чарльз быстро обернулся, будто услышал, как мы смеемся. Но машина завелась и покатила прочь по подъездной дорожке, а мы обнимали друг друга в темной передней и смеялись до слез, и эхо нашего смеха взлетало по сгоревшей лестнице прямо в небеса.
– Я так счастлива, – наконец сказала Констанс, пытаясь отдышаться. – Меррикэт, я так счастлива!
– Я же говорила, что тебе понравится на Луне.
В одно прекрасное воскресенье после церковной службы перед нашим домом остановилась машина Каррингтонов. Каррингтоны просто сидели в машине и смотрели на наш дом, будто надеялись, что мы к ним выйдем и о чем-нибудь попросим. Иногда я думала о наших запертых навсегда гостиной и столовой, где в беспорядке валялись разбитые предметы прекрасной маминой обстановки, погребенные под медленно оседающей пылью. У нас в доме появились новые знаковые места и выработался новый распорядок на каждый день недели. Проходя мимо покореженных остатков того, что когда-то было нашей резной лестницей, мы изучили их столь же подробно, как некогда знали каждую ее ступеньку. Доски, которыми я забила окна кухни, были нашими досками; они стали частью дома, и мы их полюбили. Мы были очень счастливы, хотя Констанс всегда пребывала в ужасе от того, что наши последние целые чашки могут разбиться и одной из нас придется пить из чашки без ручки. У нас были знакомые и любимые места: наши стулья возле стола, наши кровати и наша парадная дверь, возле которой мы сиживали. Когда Констанс стирала скатерть в красно-белую клетку и рубашки дяди Джулиана, которые носила сама, вывешивая их потом в саду для просушки, я надевала скатерть с каймой из желтых цветов, и это было очень красиво в сочетании с моим золотым поясом. Старые мамины коричневые туфли были благополучно задвинуты в мой угол на кухне, поскольку в теплые летние дни я разгуливала босиком, как Иона. Констанс не любила собирать пышные букеты, однако на кухонном столе всегда стояла ваза с розами или ромашками. Желтые розы дяди Джулиана, разумеется, оставались неприкосновенными.
Иногда я вспоминала про шесть своих синих стеклянных шариков, но мне теперь не разрешалось ходить на широкое поле. Я думала, что эти шесть синих шариков зарыты на поле для того, чтобы охранять дом, которого больше нет и который не имел ничего общего с нашим нынешним домом, в котором мы были очень счастливы. Моими новыми охранными талисманами стали замок на двери парадного, доски на окнах кухни и баррикады вдоль стен дома. Иногда в сумерках мы видели движение на нашей лужайке и слышали шепотки.
– Не надо; нас могут увидеть эти женщины.
– Думаешь, они видят в темноте?
– Я слышала, что они знают все, что происходит вокруг.
Иногда в ответ раздавался смех, и теплый ветерок уносил его в благоухающую темноту.
– Скоро они назовут нашу дорожку Аллеей Любовников, – сказала Констанс.
– Несомненно, в честь Чарльза.
– Самое малое, что мог бы сделать Чарльз, – после серьезного раздумья добавила Констанс, – так это прострелить себе голову на нашей подъездной дорожке.
Подслушивая разговоры чужих, мы узнали, что стороннему взгляду наш дом виделся и не домом вовсе, а руинами, густо заросшими виноградом. Просто некий пункт на полпути между деревней и шоссе или ориентир на середине тропинки; и никто никогда больше не видел наших глаз, выглядывающих из-за виноградных лоз.
– Нельзя подниматься на это крыльцо, – предупреждали друг друга дети. – Не то эти женщины тебя схватят.
Однажды мальчик, которого подзадоривали другие, осмелился встать на нижнюю ступеньку крыльца лицом к дому. Он дрожал и чуть не плакал, едва сдерживая желание убежать, и дрожащим голосом завел: «Меррикэт, сказала Конни, чаю выпить тебе надо», – после чего пустился бегом, а за ним и все остальные. В тот вечер мы обнаружили на пороге корзинку со свежими яйцами и записку: «Простите, он не нарочно».
– Бедный ребенок, – сказала Констанс, перекладывая яйца в миску, чтобы поставить на ледник. – Сейчас он, наверное, прячется под кроватью.
– Надеюсь, он получил основательную порку и научился хорошим манерам.
– На завтрак у нас будет омлет.
– Вот интересно, смогла бы я при случае съесть ребенка?
– Сомневаюсь, что я сумела бы его правильно приготовить, – ответила Констанс.
– Бедные чужаки, – заметила я. – Всего-то им приходится бояться.
– Что же, – сказала Констанс, – а я боюсь пауков.
– Мы с Ионой позаботимся, чтобы ни один паук не смел к тебе приблизиться. Ах, Констанс, – воскликнула я, – мы так счастливы!