– В Бухаресте вас также унижали, как и в Кишиневе?
– Не совсем так, как у вас. Факт, что все евреи до сих пор еще там.
– Тогда возьмите меня с собой в вашу коляску.
– Я очень сожалею, это невозможно. Они подумают, что я тебя похитил, и убьют нас обоих. Ты даже не представляешь, насколько они плохие.
– Доктор, я представляю.
И первый раз я рассказала ему правду, которая душила меня. Я даже почти радовалась, что смогла раскрыть свою тайну.
– Они убили бабушку, подлые румыны.
– Они были полицаями?
– Да. Они забили ее до полусмерти и живьем закопали.
– Ты это видела?
– Да – просто ответила я.
– А мама и папа?
– Папа покончил с собой. А мама умерла у цыгана Петро.
– Это я понял. А как папа покончил с собой?
– Мы были в каком-то старом амбаре, много людей. Папа снял с себя пальто и вышел ночью на улицу. Я думаю, что он знал, что каждый, кто выйдет на улицу, будет расстрелян.
– Откуда ты знаешь, что он умер?
– Я слышала выстрелы, и он не вернулся. Мы поняли.
– Теперь скажи мне правду: ты дала цыгану Петро драгоценности твоей семьи или он сам их взял?
Кровь прилила к моему лицу.
– Как вы можете его подозревать?! Я выбросила все драгоценности в лесу в снег, чтобы никто их не нашел.
– Зачем ты сделала такую глупость?
– Вы не понимаете. Если бы у меня их нашли, то сразу бы все поняли и убили бы меня.
– Я действительно не знаю, что сказать.
– Ничего не говорите. Попрощайтесь с этими милыми врачами и идите своей дорогой. Я останусь здесь.
Он вышел. Дверь за ним закрылась, и я осталась еще более одинокая в этом месте.
18.
Еврейский доктор вышел из моей палаты сгорбленный. Как будто его ударили. Я его очень жалела. Сразу же ко мне вошли три медсестры во главе с моей толстой приятельницей, сестрой Поплавской. Град вопросов посыпался на меня без предупреждения.
– Он уезжает?
– Куда?
– Он оставил почти все вещи здесь?!
– Он собирается вернуться?
– Что он рассказывал?
– Его уволили?
– Ничего подобного! – ответила я. – Он получил перевод.
– Куда?
– Не знаю. Он мне не сказал. Но он мне сказал, что ему понравилось быть здесь, с вами. Что вы прекрасные работники и очень стараетесь. А особенно он говорил, насколько у вас золотое сердце.
– Он сказал тебе, что он жид?
– Почему вдруг? – вру я прямо в глаза – Он ничего мне об этом не говорил.
– Тогда что же он рассказывал?
– То, что он возвращается в свою Румынию. Что ему не нужны его вещи и что дома его ждут жена и дети.
– Бедный, бедный! – хором произнесли сестры – Это у него на лице написано. Все это заметили!
– Вы видите, – говорю я сестре Поплавской, – он – хороший человек. А вы мне не верили.
– Ну… я не думаю, что я так уж ошиблась. Он точно жид. Это понятно из-за его желтой звезды. Но мне это не важно. Жид он, не жид… чтоб только был здоров!
– Ой! Сколько еды он тебе оставил!
– Это не только для меня – отвечаю – возьмите все, что вам нужно и оставьте мне немного.
– Мы возьмем это и сохраним для тебя. Все, что попросишь, мы тебе принесем. Нельзя оставлять это на твоем «столике». Горе тебе, если Софья Федоровна увидит весь этот гастроном рядом с тобой.
С этими словами все исчезло.
Когда все вышли, я отвернулась и заплакала. Плакала из-за лицемерия добрых сестер, из-за человека, в котором я обнаружила своего друга и которого сразу же потеряла. Я плакала о шоколаде, чае и колбасе которые были так близко и исчезли.
На следующее утро все вернулось на круги своя. В десять часов утра зашла Элли с традиционным завтраком. Зашла, не здороваясь, и вышла, не прощаясь. От нее веяло жутким холодом. Анюта, которая до этого момента играла со своей тряпичной куклой, вернулась к жизни и попросила у меня что-нибудь поесть.
– Подойди и возьми сама. Ты уже можешь ходить.
– Ты не будешь сердиться, если я возьму то, что мне нравится?
– Ты можешь взять все.
Это Анюта и сделала. Она взяла все. Мне было все равно.
Вдруг шум! Несущийся издалека голос акушерки, с ее преувеличениями и глупостями, ворвался в нашу комнату. Она сама со своей важностью, ширью и полнотой, с красным носом и подозрительно румяными щеками зашла в палату. И за ней вся «свита»: роженица с огромным животом, ее подруги с корзинами еды, продуктов, воды и, конечно же, яиц. Будет весело, сказала я сама себе. Все возвращается вновь. Снова Пасха! и понятное дело – рисунки на яйцах!
Через некоторое время появились сестры, чтобы застелить для роженицы кровать.
– Нагрейте воду! Уже появились признаки!
– Сейчас! Сейчас! Не волнуйся! Еще есть время. Ты всегда спешишь. Таня отвернись к стене!
– Не бойтесь, я уже много раз это видела. Меня это не пугает. Наоборот, интересует.
– Какая девочка наша Танюша! Героиня! Это не просто девочка! Анюта, ну-ну, пошли скорее в коридор. Это не для твоих глаз.
– У вас есть конфета? – спрашивает Анюта.
– Конфету барышня хочет! Что вдруг конфету? Уже полтора года мы не видели конфет!
– Я видела! У румынского доктора! И вы забрали у Тани. Я видела! Я видела! Я видела!
– Эту малышку невозможно обмануть! Ну… пошли уже!
Я отворачиваюсь к стене как раз вовремя. Со стороны роженицы послышались жуткие крики и причитания, молитвы со стороны акушерки. Я уже знала распорядок. Я радовалась, что хотя бы что-то происходит в больнице и все внимание теперь сосредоточенно на роженице и, конечно, на младенце, который должен родиться. Я хотела, чтобы обо мне забыли и о румынском враче, который покинул меня. Почему мне все время хочется плакать? На самом деле мне просто было жалко себя. Нас. Брошенных детей, одиноких, голодных. О которых никто не думает. Нервирующая акушерка со своими вечными молитвами, перекрещиваниями, с глупыми выражениями, не прекращала мне надоедать.
– Прочитай «Отче наш»! Три раза прочитай! Ангел рождается! Торопись, Таня! Это зависит от тебя! Посмотри на эту прелесть! Какой он красивый! Какое счастье! Что это ты вдруг плачешь?
– От радости, от радости… – промямлила я, после того как прочитала молитву.
Акушерка ничего не почувствовала. Она продолжала хвалить роженицу, ее красоту, ее доброту и особенно младенца, который только что появился на свет.
Я себя плохо чувствую. Я фальшивлю. Я не люблю этого красного малыша, орущего малыша. Ни его кричащую мать. И особенно я ненавижу акушерку. Я знаю, чего она хочет. Она хочет соблазнить меня перейти жить к ней и стать ее дочерью. Это будущее пугает меня. По выражению лиц сестер и врачей, которые меня окружают, я вижу, что все согласны, что это наилучший вариант для меня. Мое сердце сжимается от ужаса. Что будет? Как я смогу ее терпеть? Что мне с ней делать? Красивое лицо моей мамы появляется перед моими глазами, и она мне говорит: «Соглашайся, соглашайся! Не думай о нас с папой. Мы уже давно умерли. Ты должна думать о будущем. Ты должна выжить!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});