ЗВУКОВАЯ ИГРА
Я притворялся танковой колонной,стальной, морозом досиня каленной,непобедимой, грозной, боевой, —играл ее, рискуя головой.
Я изменял в округе обстановку,причем имея только установкузвуковещательную на грузовике, —мы действовали только налегке.
Страх и отчаянье врага постигнув,в кабиночку фанерную я лези ставил им пластинку за пластинкой —проход колонны танков через лес.
Колонна шла, сгибая березняк,ивняк, дубняк и всякое такое,подскакивая на больших корнях —лишая полк противника покоя.
С шофером и механиком втроеммы выполняли полностью объемее работы — немцев отвлекали,огонь дивизиона навлекали.
Противник настоящими палил,боекомплекты боевые тратил,доподлинные деревца валил,а я смеялся: ну, дурак, ну, спятил!
Мне было только двадцать пять тогда,и я умел только пластинки ставитьи понимать, что горе не беда,и голову свою на карту ставить.
«Привычка записывать сны…»
Привычказаписывать сны —при спичке,при свете луны,при отблеске фонаря,неверной спросонок рукою!Образовалось не зряобыкновенье такое.
Покудова сон не забыт,из Леты едва только вынут,пока не засунут за быт,за явь до конца не задвинут,он — рифмы реальности.Они небо в руке — отраженье.Он — вечных трудов и временмгновенное преображенье.Не наши ли вещие сныв случайной своей красотев стихах повторены,запечатлены на холсте?
ПРЕТЕНЗИЯ К АНТОКОЛЬСКОМУ
Ощущая последнюю горечь,выкликаю сквозь сдавленный стон:виноват только Павел Григорьич!В высоту обронил меня он.
Если б он меня сразу отвадил,отпугнул бы меня, наорал,я б сейчас не долбил, словно дятел,рифму к рифме бы не подбирал.
С безответственной добротоюи злодейским желаньем помочь,оделил он меня высотою,ледяною и черной, как ночь.
Контрамарку на место свободноевыдал мне в переполненный зали с какой-то ужасной свободою:— Действуй, если сумеешь! — сказал.
Я на той же ошибке настаиваюи свой опыт, горчайший, утаиваю.Говорю: — Тот, кто может писать, —я того не желаю спасать!
НЕПРИВЫЧКА К СОЗЕРЦАНИЮ
Не умел созерцать. Все умел: и глядеть, и заглядывать,видеть, даже предвидеть, глазами мерцать,всматриваться, осматриваться, взором охватыватьгоризонт.Все умел.Не умел созерцать.
Не хватало спокойствия, сосредоточенности.Не хватало умения сжаться и замереть.Не хватало какой-то особой отточенности,заостренности способавидеть, глядеть и смотреть.
И у тихого моря с его синевой миротворною,и у бурного моря с его стоэтажной волнойостальная действительностьс дотошностью вздорноюне бросала меня,оставалась со мной.
А леса, и поля, и картины импрессионистов,и снега, застилавшие их своей белой тоской,позабыть не заставили,как, обречен и неистов,вал морскойразбивался о берег морской.
Я давал себе срок, обрекая на повиновениенепоспешному времени,но не хватало меня.Я давал себе век, но выдерживал только мгновение.Я давал себе год,не выдерживал даже и дня.
И в итоге итоговмне даже понравиласьнаселявшая с древности эти местасуета,что со мною боролась и справилась,одолевшая, победившая меня суета.
ЦЕПНАЯ ЛАСТОЧКА
Я слышу звон и точно знаю, где он,и пусть меня романтик извинит:не колокол, не ангел и не демон,цепная ласточкажелезами звенит.
Цепная ласточка, а цепь стальная,из мелких звеньев, тонких, не стальных,и то, что не порвать их, — точно знаю.Я точно знаю —не сорваться с них.
А синева, а вся голубизна!О, как сиятельна ее темница!Но у сияния свои границы:летишь, крылом упрешься,и — стена.
Цепной, но ласточке, нет, все-таки цепной,хоть трижды ласточке, хоть трижды птице,ей до смерти приходится ютитьсяздесь,в сфере притяжения земной.
ВСЕ ТРИ ИЗМЕРЕНИЯ СОВЕСТИ
Говорят, что огромные, многотонные самосвалыпотихоньку проскальзываютнавалы,обвалы,кладбищаавтомобильных частей,что доказывает наличие честивместе с совестью,также и с памятью вместе,даже у машин,даже в век скоростей.
Совесть с честью, конечно, меняются тоже,но покуда тебя потрясает до дрожине своя, не жены,а чужая беда —не утратили доблести и геройствачеловекоустройствои мироустройство,а душа осязаема, как всегда.
А душа вещественна, когда она есть,и невидима, если ее замарали,и свои очертанья имеет честь,и все три измеренья есть у морали.
«Не сказануть — сказать хотелось…»
Не сказануть — сказать хотелось.Но жизнь крутилась и вертелась —не обойти, не обогнуть.Пришлось, выходит, сказануть.
Попал в железное кольцо.Какой пассаж! Какая жалость!И вот не слово, а словцо,не слово, а словцо сказалось.
ОЧЕНЬ МНОГО САПОЖНИКОВ
Много сапожников было в родне,дядями приходившихся мне —ближними дядями, дальними дедами.Очень гордились моими победами,словно своими, и даже вдвойне,и угощали, бывало, обедами.
Не было в мире серьезней людей,чем эта знать деревянных гвоздей,шила, и дратвы, и кожи шевро.Из-под очков, что через переносицужизнь напролет безустанно проносятся,мудро глядели они и остро.
Сжав в своих мощных ладонях ножи,словно грабители на грабежи,шли они — славное войско — на кожу.Гнули огромные спины весь день.Их, что отбросили долгую теньна мою жизнь, забывать мне негоже.
Среднепоместные, мелкопоместныебыли писатели наши известные.Малоизвестным писателем — мной,шумно справляя свои вечерухи,новости обсуждая и слухи,горд был прославленный цех обувной.
ОТЦЫ И СЫНОВЬЯ
Сыновья стояли на земле,но земля стояла на отцах,на их углях, тлеющих в золе,на их верных стареньких сердцах.
Унаследовали сыновья,между прочихв том числеи я,выработанные и семьей, и школоюруки хваткиеи ноги скорые,быструю реакцию на жизньи еще слова:«Даешь! Держись!»
Как держались мыи как давали,выдержали как в конце концов,выдержит сравнение едва ликто-нибудь, кроме отцов, —тех, кто поднимал нас, отрываявсе, что можно,от самих себя,тех, кто понимал нас,понимаявместе с намии самих себя.
ЧЕРТА МЕЖ ДАТАМИ
Черта меж датами двумя —река, ревущая ревмя,а миг рожденья — только миг,как и мгновенье смерти,и между ними целый мир.Попробуйте измерьте.
Как море меряет моряк,как поле меряет солдат,сквозь счастье меряем и мракчертумеж двух враждебных дат.
Черта меж датами —черта меж дотами,с ее закатами,с ее высотами,с косоприцельнымее огнеми в ночь переходящим днем.
СТАРЫЙ СПУТНИК