VII
Последнее требует уточнения и подкрепления примерами.
Народ как семья, «мысль народная» как выражение и продолжение «мысли семейной» — таково устойчивое впечатление, возникающее у читателя пушкинского романа.
Семейственность, патриархальность и тёплая простота отношений — это всё открывается нам, когда мы знакомимся с жизнью обитателей Белогорской крепости. «Я пошёл в сени и отворил дверь в переднюю. Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зелёного мундира. Я велел ему доложить обо мне. „Войди, батюшка, — отвечал инвалид, — наши дома“. Я вошёл в чистенькую комнатку, убранную по-старинному(…). У окна сидела старушка в телогрейке и с платком на голове. Она разматывала нитки, которые держал, распялив на руках, кривой старичок в офицерском мундире. „Что вам угодно, батюшка?“ — спросила она, продолжая своё занятие».
А вот как милейшая Василиса Егоровна, жена коменданта, руководит жизнью крепости. «В эту минуту вошёл урядник, молодой и статный казак. „Максимыч! — сказала ему капитанша. — Отведи господину офицеру квартиру, да почище“. — „Слушаю, Василиса Егоровна, — отвечал урядник. — Не поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?“ — „Врёшь, Максимыч, — сказала капитанша, — у Полежаева и так тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники. Отведи господина офицера… как ваше имя и отчество, мой батюшка? Пётр Андреич?.. Отведи Петра Андреича к Семену Кузову. Он, мошенник, лошадь свою пустил ко мне в огород. Ну, что, Максимыч, всё ли благополучно?“.
— Всё, слава Богу, тихо, — отвечал казак, — только капрал Прохоров подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды.
— Иван Игнатьич! — сказала капитанша кривому старичку. — Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи».
Вот комендант, старый воин, подбадривает солдат перед боем: «Ну, детушки, постоим сегодня за матушку государыню и докажем всему свету, что мы люди бравые и присяжные!». А когда гарнизон оробел — «Что ж вы, детушки, стоите? — закричал Иван Кузьмич. — Умирать так умирать: дело служивое!».
Даже в сцене расправы над пленными офицерами мы ощущаем — как это ни дико звучит — семейную непосредственность отношений. «Меня притащили под виселицу. „Не бось, не бось“, — повторяли мне губители, может быть, и вправду желая меня ободрить».
Но всего очевиднее бунт как внутрисемейная ссора изображён в так называемой «пропущенной главе» «Капитанской дочки». Взбунтовались крестьяне Гринёва-старшего — человека крутого, жестокого нрава, — и сначала чуть не спалили в амбаре своего господина с семейством, а потом едва всех не повесили. Но на выручку вовремя подоспели гусары, и вот мы видим, как старший Гринёв «расправляется» с бунтовщиками.
«На другой день доложили батюшке, что крестьяне явились на барский двор с повинною. Батюшка вышел к ним на крыльцо. При его появлении мужики встали на колени.
— Ну что, дураки, — сказал он им, — зачем вы вздумали бунтовать?
— Виноваты, государь ты наш, — отвечали они в голос.
— То-то, виноваты. Напроказят, да и сами не рады. Прощаю вас для радости, что Бог привёл мне свидеться с сыном Петром Андреичем.
— Виноваты! Конечно, виноваты. Ну, добро: повинную голову меч не сечёт. Бог дал вёдро, пора бы сено убрать; а вы, дурачьё, целые три дня что делали? Староста! Нарядить поголовно на сенокос; да смотри, рыжая бестия, чтоб у меня к Ильину дню всё сено было в копнах. Убирайтесь.
Мужики поклонились и пошли на барщину как ни в чём не бывало».
Конечно же, Пушкин оставил нам сказку: «Капитанская дочка», при всей достоверности лиц и событий романа, изображает не столько реальность как таковую, сколько пушкинские представления о том, какова должна быть наша жизнь в идеале.
В романе сказочно всё: вещий сон и три встречи Гринёва и самозванца — причем каждая встреча приносит герою чудесное избавление от смерти; сказочно-традиционны любовные перипетии романа, когда юный герой обращается даже и к «нечисти» (то есть к Пугачёву) за помощью — с тем чтоб избавить возлюбленную от козней злодея-соперника (Швабрина); сказочен, наконец, и чудесный финал: когда императрица является, словно добрая фея — и мановеньем своей милосердной руки разгоняет грозные тучи и чары, сгустившиеся над Гринёвым.
Достоверно-реальная жизнь возносится гением Пушкина в некую высшую степень — возводится в ранг идеала. Роман исторический, обращенный, казалось бы, в прошлое, становится и романом футуристическим, обращенным в будущее, полным надежды на то, что народная жизнь когда-нибудь может стать жизнью семейственно-тёплой, душевно-живой. А если случаются вдруг в этой жизни болезни — например, заразная тяжкая хворь под названием «бунт», то эти недуги могут быть исцелены «домашними», вполне мирными, средствами: ну, скажем, розгами или отечески-строгим увещеванием…
VIII
Думаю, время прервать рассуждения литературные — и не спеша оглядеться вокруг.
Путешествие наше идёт своим чередом. Уже собраны лодки, выпита традиционная первая чарка за «семь футов под килем» — и вот уж кипит вокруг нас первый стремительный перекат Агидели — так называют башкиры красавицу Белую.
Восхищает гармония этой реки. Природа как будто решила собрать здесь всё самое лучшее, что в ней есть, и явить это всё в органичном единстве. Вот сама река, её быстрый поток, то бурлящий на перекатах, то гладко-зеркальный на плёсах, отражающий облака, небо, птиц — и притом удивительно тёплый для каменистой, шиверисто-горной реки. Вот отвесные скальные стенки с разводами красных железистых руд: они поджимают бурлящую реку то слева, то справа, — и кажется, что мы скользим по огромным, торжественным залам дворца, проплывая из комнаты в комнату. Выше скальных обрывов лесистые горы уже мягко сглажены: их зелёные волны уносят взгляд вдаль, к нежно-палевой мгле горизонта…
А какие леса покрывают хребет Уралтау! Кажется, это степная тайга — если можно так выразить впечатление от башкирских лесов. Здесь могучие липы и вязы соседствуют с южным, как будто бы крымским, подлеском: можжевельник, шиповник, чилига цепляют колени и локти, когда пробираешься, часто дыша, через девственный лес. А уж на опушках-то пахнет совсем по-степному: чабрец и душица, полынь наполняют полуденный воздух своим горьковатым горячим дыханьем. К тому же, любой из лесистых распадков отсюда выводит в конце концов в степь — ещё и поэтому так духовит и горяч воздух южноуральских лесов.
Да, здешний край — стык всего, что есть в мире прекрасного: это союз гор и реки, леса и степи, южных знойных небес и суровых нордических скал. Это рай, где для каждого есть заповедно-родной уголок.
Порой Агидель, эта главная «улица» Башкортостана, проносит нас через башкирские села. Зелёные башни деревянных мечетей увенчаны серебром полумесяцев; с подвесных зыбких мостиков — точь-в-точь, как на старых восточных гравюрах — на нас смотрят смугло-скуластые и равнодушные лица.
Мы не торопимся: смотрим и слушаем больше, чем налегаем на вёсла. Мы видим: коровы и кони пасутся в долинах свободно, без пастухов; и мы слышим, как знойно-полуденный воздух оглашён перезвоном их бубенцов. К полудню, когда овода наседают сильнее, коровы и кони трясут головами, кивают всё чаще — и звон бубенцов нарастает; к закату же звон постепенно стихает, как бы растворяясь в прохладе вечерних долин…
Эта музыка — может быть, главное, что запомнилось из всего путешествия. Этот нежно-лирический джаз колокольцев — ещё отражённый, усиленный скальными стенками, что создают здесь акустику горной реки, — этот нежно-серебряный перезвон рассказал лучше всяческих слов о гармонии Белой.
И в душе моей, долго внимавшей чудесному звону, возникла вдруг важная мысль о гармонии — и о свободе. Из чего зарождается музыка здешнего рая? Из той свободы, которая предоставлена табунам и стадам: ведь животные бродят здесь без пастухов, совершенно свободно. Но что позволяет животным так вольно пастись, а людям, хозяевам их, не слишком тревожиться о вольготно бродящей скотине?
Всё очень просто: свобода дана табунам и стадам потому, что животные здесь ограничены и стеснены. Склоны гор, и отвесные скальные стенки, и быстрые воды реки — эти преграды серьёзнее, чем пастушеский кнут или окрик. Да, гнедой табунок или пёстрое стадо свободно бредёт по долине реки — но скалистый обрыв или шумный речной перекат всё равно остановят коней и коров, и они побредут себе вспять, по своим же следам, унося гармоничный звон бубенцов…
Быть может, гармония, то есть союз разнородных частей, составляющих целое, может родиться лишь там, где свобода частей ограничена? То прекрасное и гармоничное, что есть мир и в чём мы порой узнаём сокровенную душу, и как бы встречаем живое лицо Божества, — это всё возникает лишь там, где на хаос (свободу в её безграничности) наложены жёсткие узы порядка. Красота и гармония — дети пленённого хаоса, и иначе, как из цепей и оков, им родиться нельзя*.