Читать интересную книгу Наш Современник, 2005 № 06 - Журнал «Наш современник»

В XII веке Южный Урал становится ареной сражений половцев, в союзе с которыми выступали башкиры, и татаро-монгольской Орды. Башкиры и половцы, разумеется, были разбиты — кто мог тогда противостоять Чингизидам, владыкам степей?

А вот спустя двести лет, когда силы монголов уже поиссякли, военное счастье от них отвернулось. В 1391 году в верховьях рек Яик и Ик сошлись полчища Тохтамыша, последнего из великих ханов Синей Орды, и великого Тамерлана. Европейские войны средневековья кажутся мелкой уличной дракой по сравнению с битвами азиатских гигантов.

Тохтамыш был разбит и бежал; его воины, оттеснённые к Волге, тонули, пытаясь её переплыть на усталых конях; хромому Тимуру достался гарем Тохтамыша.

И вот только в XV веке, когда отбушевали степные великие войны, по Яику начинают селиться казаки. Они пришли сюда с Дона; оттуда же, с Дона, позднее придет Емельян Пугачёв.

Воистину, Южный Урал — это место великого стыка народов. В целой Евразии мало найдёшь таких мест, где сходилось бы столько религий, культур, языков. Славяне и тюрки, монголы и угро-финны — не просто народы, а целые семьи народов селились и жили, роднились и ссорились там, где Уральский хребет переходит в казахские степи, где Север смыкается с Югом, а Запад — с Востоком. Не случайно же и граница Европы и Азии именно здесь, и проходит она по Уралу-хребту и Уралу-реке. Кипение этносов в южноуральском котле продолжается до сих пор — и кто знает, что нам сулит сей таинственно-грозный процесс? Ведь замешено всё здесь — буквально на крови…

III

Теперь поподробнее о казаках.

Наши казаки — это как бы русские викинги. В Скандинавии молодой человек уходил из общины в «вик», то есть военный посёлок, либо по собственному решению, когда он не мог более выдержать гнёта размеренной жизни, тяжелого груза семьи, либо когда сама северная община навсегда исторгала вон забияку и дебошира, соблазнителя чужих жён и любителя пить настой мухоморов. Таким образом датское или норвежское племя избавлялось от лишней, бунтарской, антисоциальной энергии — охраняя традиции, нормы морали и оберегая спокойствие благопристойных семей. Кто знает, жила бы сейчас Северная Европа так тихо и чинно, если бы некогда не произошёл этот пассионарный выброс вовне? Ведь бунтарские гены навсегда уходили из крови народа: горячее семя и кровь бунтарей проливались в иные, стонавшие от нашествия викингов народы и земли…

Нечто подобное происходило и в России. Кто уходил в Запорожскую Сечь? Тот, кто бежал от ярма — к вольной воле, тот, кто не мог более выносить ни подёнщины-барщины, ни попрёков жены, тот, кто не мог считать жизнью унылое прозябание в четырёх стенах хаты. «Менi з жiнкой не возиться! — распевали, дорвавшись до воли, казаки. — А тютюн та люлька козаку в дорозi знадобиться!». Сечь в этом смысле была разновидностью военизированного монастыря — недаром так пылко сражалась она за православную веру.

И вот именно потому, что Россия на протяжении целых столетий отсылала на Юг и Восток своих непокорных, с бунтарскою кровью, детей, основная крестьянская масса её и сохраняла покорность, смиренность, согласие с ходом вещей. Ибо те непокорные, смелые, злые, кто действительно могли поднять бунт, однажды уже взбунтовались — бежав на окраины Русской империи.

Но люди, ушедшие в русские «вики» — в ту же самую Запорожскую Сечь иль в донские станицы, — оставались в пределах России, хранили в себе православную веру и русскую речь. Получается: русский народ, оставаясь единым, разделился как бы на два разных народа. Недаром исконные казаки всегда отличали своих от чужих, казаков коренных — от пришлых «иногородних».

В чём же смысл вот такого деленья народа на две разные, но неразрывно-единые и необходимые друг другу части? Возможно, что замысел Божий о русском народе и предполагал совмещение в нём совершенно различных, противоречащих качеств. Но как тот же самый народ может быть и смиренно-покорен — и в то же самое время отчаянно дерзок и смел? Ведь мы, русские — очень пассивный народ, презирающий всякого рода движения и перемены, угождающий и царю, и начальству; и мы, в то же самое время, народ крайне активный, решительный, дерзкий — настолько активный, что сами не можем себя удержать в рамках сколько-нибудь устоявшейся жизни. И что нам приказы начальства — когда и сам Бог бывал нами «свергнут» с небесного трона?

Видимо, разделение на казачество и крестьянство было путем разрешения этой неразрешимой задачи. Часть неотъемлемых качеств народа «осталась» с крестьянством — его трудолюбие, скромность, смиренность, — а другая часть столь же необходимых для русского качеств была как бы «вынесена» в казачество. Удальство и презрение к быту, культ личной силы и храбрости, пафос товарищества (вспомним казацкую поговорку: «Сам погибай, а товарища выручай») — всё это было в казаках.

Кстати сказать, вот такое разделение народа на две неотрывно-единые части соответствует и разделению самого человека. Господь, сотворяя людей, именно «мужем и женою сотворил их». Наверное, было никак невозможно в одном существе соединить противоречащие, но необходимые человеку начала. Человек должен быть одновременно и личностью, максимально выделенной из безликого Космоса, несущей мучительно-тяжкое бремя одинокого, личностного существования — и в то же самое время человек должен быть связан со всем Божьим миром, он должен слышать и чувствовать голос природы и рода, должен жить в соответствии с ходом всеобщей, космической жизни. Так вот, если мужественность состоит в преодолении инстинкта, могучего зова природы и рода — то женственность заключается в противоположном: в следовании ему.

Поэтому полный, по Божьему замыслу, человек — это мужчина и женщина вместе, как единая, но неслиянная плоть и душа. Так и русский народ в его историческом становлении — это разом казачество и крепостное крестьянство. И нельзя сказать, кто из них более русский, как нельзя сказать, кто — мужчина иль женщина — является более человеком. Онтологическая идея народа несёт сразу оба противоположных начала: казацко-«мужской» дерзновенный порыв — пассивно-покорное, «женское» долготерпенье крестьянина.

Роль казачества в русской истории трагически противоречива. Испокон веку казаки служили опорой империи, защищали её от угроз внешних и внутренних; но вместе с тем именно казачество являлось средой, перманентно рождающей бунт. Казаки сотрясали устои той самой империи, которую охраняли: никакое из внешних вторжений в Россию в XVI и XVII веках не несло с собой столь реальной угрозы для властей предержащих, как казацкие бунты Разина и Пугачёва. Казаки бунтовали всегда, они несли в себе бунт как некое изначально присущее им состояние.

Неудивительно, что имперские власти относились к казачеству двойственно. Одной рукой их, казаков, ласкали — например, разрешали беспошлинную торговлю и рыбную ловлю, — а другой рукой старались казачество придушить. Так, напуганная Пугачёвым Екатерина, решив «спутать» казацкие карты, буквально перетасовала их: переселила запорожцев с Днепра на Кубань, а наиболее ненавистных ей яицких казаков перебросила в будущую «горячую точку» — на Терек.

Ленин с Троцким и Свердловым пошли ещё дальше. Чудовищный «Декрет о расказачивании» являлся, по сути, законом о геноциде, о выхолащивании России. Эти правители хорошо понимали: казачество хранит непокорную русскую суть, несёт «соль земли» своего народа — а для построения большевистской империи, для «выпечки» новых советских людей коммунистам требовалось не дрожжевое, а пресное тесто. (И характерно, что наиболее жёсткие меры против казачества принимали правители-инородцы: немка Екатерина, евреи Троцкий и Свердлов.)

Что же яицкие казаки, те самые, земли которых мы видим теперь за вагонным окном? Где-то здесь, чуть южнее, и Талов Умёт, то место, где Емельян Пугачёв объявил себя Петром III — сам, наверное, похолодев тогда от своей же неслыханной дерзости и ещё оттого, что ему не могла не привидеться в эту минуту дубовая плаха, залитая кровью…

Пушкин в «Истории Пугачёва» приводит несколько версий о происхождении яицкого казачества. Самая, по его мнению, достоверная — та, что казаки пришли сюда с Дона. Если так, то яицкие казаки могут считаться «викингами в квадрате», или «суперпассионариями», если использовать термин Льва Гумилёва. Уж если и на Дону жизнь казалась кому-то скучна и тесна, и чья-то душа возжелала ещё большей воли, и кто-то ушёл с Дона к Волге, а потом поселился у самого Камня (как в те времена называли Урал) — значит, то были в полном смысле «оторвы».

И действительно, нравы яицкого казачества были разбойными, дикими. Пушкин пишет: «Сохранилось поэтическое предание: казаки, страстные к холостой жизни, положили между собой убивать приживаемых детей, а жен бросать при выступлении в новый поход. Один из атаманов, по имени Гугня, первый преступил жестокий закон, пощадив молодую жену, и казаки, по примеру атамана, покорились игу семейственной жизни».