Читать интересную книгу Наш Современник, 2005 № 06 - Журнал «Наш современник»

Пушкин, принимаясь за «Историю Пугачёва», извлекал образ мятежника из-под спуда забвения, ненависти и страха. И его Пугачёв — даже тот, что живёт на страницах документальной «Истории», одобренной Николаем I и разрешённой цензурой, — это вовсе не малодушный злодей из эпистолы Екатерины.

Пушкин, скованный жёсткими рамками исторического повествования, тем не менее отмечает живой, сильный ум Пугачёва, признаёт редкостную энергию и убедительность его воззваний к народу, отдаёт дань его полководческому таланту и его мужеству: кто ещё смог бы, два месяца скованный цепью и ожидающий казни, бодро и весело разговаривать с ротозеями, что пришли поглазеть на него, как на зверя в зверинце?!

О несомненной, сложившейся ещё в дни написания «Истории Пугачёва», симпатии Пушкина к бунтовщику говорит и стихотворная надпись на экземпляре «Истории», подаренном Денису Давыдову:

Вот мой Пугач! При первом взглядеОн виден: плут, казак прямой.В передовом твоём отрядеУрядник был бы он лихой.

А словами «Весь чёрный народ был за Пугачёва», которыми Пушкин подводит итог своему историческому труду, он как бы нам говорит: в Пугачёве и в пугачёвщине, словно в фокусе, проявилась народная жизнь и душа. Да, эта жизнь и темна, и дика, и жестока; но нельзя не признать и трагической истины бунта, поднявшего целый народ.

В «Истории Пугачёва», написанной Пушкиным, как-никак придворным историографом и дворянином, нет ни намёка на ненависть к бунтовщику. Вместо того чтобы заклеймить, в назидательных целях, мятежников, Пушкин делает всё, чтоб исправить дворянский, пристрастный и узко-сословный взгляд на историю. Он видит трагедию именно «взглядом Шекспира».

Поразительно, что таким же «шекспировским» взглядом был наделён Емельян Пугачёв. Известно, что он сказал незадолго до смерти: «Богу было угодно наказать Россию через моё окаянство». Лишь человек титанической мощи мог так увидеть события, в центре которых стоял. В этой фразе — и Бог, и Россия, и он сам, Емельян Пугачёв, с его «окаянством» — которое, как он уверен, было одним из таинственных Божьих путей к вразумлению и к спасенью России! Нет, он был выше, чем царь, чем Петр III, чьё имя он взял на себя; Божий бич в справедливой, карающей Высшей руке — вот кем видел себя перед смертью казак Емельян…

Злодея-бунтовщика Пушкин изображает с симпатией даже большей, чем, например, Гавриила Державина, своего крёстного поэтического отца. Во всяком случае пушкинская ремарка о двоих крестьянах, повешенных поручиком Державиным «скорее из поэтического любопытства, нежели из необходимости», — говорят о бессмысленных зверствах не только крестьян, но и дворян, усмирителей бунта.

А как символичен тот эпизод, где встречаются Пугачёв и Суворов! Степь, ночь, пожар в той деревне, через которую провозили пленённого бунтовщика — и великий Суворов проводит всю ночь во дворе с бунтарём Емельяном, прикованным цепью к телеге.

Фельдмаршал не столько, конечно же, охранял пленника, сколько беседовал с ним, полный живого интереса к «царю из народа». Вот сюжет для исторических живописцев: на фоне пожара — символа русской бушующей смуты — беседуют два человека. Один — величайший смутьян, разрушитель империи; другой же — великий охранитель её, предводитель российских побед, символ, можно сказать, торжествующих сил государства.

И ведь оба они, Пугачёв и Суворов, являются национальными героями, личностями легендарно-мифическими, они оба несут груз той самой таинственной русской души, которая то поднимает бездонно-космический бунт, то, сама же себя не жалея, его подавляет.

Несомненно, что Пушкин старался исправить бытовавший в умах образ бунтовщика Емельяна как примитивного и кровожадного зверя. Но всё же чувствуется, что рамки документальной «Истории» для поэта тесны, что очень многое остаётся вне поля зрения официальных бумаг, донесений, реляций — тех документов, которыми пользовался Пушкин-историограф. Народная — главная! — составляющая мятежа оставалась без летописца; в сообщениях официальной истории народ, как обычно, безмолвствует. И поехал-то, видимо, Пушкин на Южный Урал как раз для того, чтоб послушать, что скажет народ о великой смуте. И единственным, что добавило путешествие это к труду, уже практически завершённому, были несколько живых фраз из бесед Пушкина с оренбургскими старожилами.

Уверен, что и «Капитанскую дочку» Пушкин начал писать для того, чтобы освободиться от пут документов, неизбежно пристрастных, и чтобы показать нам мятеж не в кривом зеркале официальных отображений, а выразить и с т и н у пугачёвского бунта.

Не забудем, что слово «истина» обозначает не только соответствие наших суждений реальности, выражает не только то, каков предмет е с т ь, но и то, каким этот предмет д о л ж е н б ы т ь. Истина человека, предмета или события выражает его идеальную сущность, его изначально-божественную идею; и попытка истинного суждения о чём-либо есть попытка увидеть события взглядом Творца.

VI

Такою попыткой и стал роман «Капитанская дочка».

Образ бунтовщика Емельяна радикально меняется от «Истории Пугачёва» к роману. И это при том, что «Капитанскую дочку» Пушкин писал, уже завершив исторический труд — то есть всё зная о том, сколько крови пролил Пугачёв, о том, как он был беспощадно жесток.

И тем не менее Пугачёв «Капитанской дочки» вознесён волей автора на необычайную высоту. Сразу отметим главное: самозванец трижды (!) явился чудесным спасителем и Гринёва, и Маши Мироновой.

Первый раз он — «вожатый», он выводит из хаоса бури Гринёва, Савельича и ямщика. «Я выглянул из кибитки. Всё было мрак и вихорь, — вспоминает Гринёв. — Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом — и скоро стали». Сам хаос, в его бессловесно-бессмысленной мощи, восстал на героев — но этот же хаос послал им вожатого, который привёл заплутавших в спасительно-тёплое лоно жилища, степного умёта.

В другой раз Пугачёв избавляет от смерти Гринёва — буквально снимая петлю с его шеи. Причём Пушкин предельно усиливает милосердную роль Пугачёва. Помилованному Гринёву приказывают поцеловать руку самозваного государя. Но — «Я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению», — признаётся гордый Гринёв, и нам ясно, что здесь Пугачёву уже просто-напросто некуда деться: хочешь не хочешь, а офицерика-то придётся повесить. И вот тут Пугачёв совершает действительно царственный жест. «Его благородие, знать, одурел от радости», — так, с усмешкою, объясняет он оцепенелость Гринева своим кровожадным соратникам, вторично, в течение краткого времени, избавляя того от петли.

А затем целый «дождь» милосердия проливается на героев романа — когда Пётр Гринёв уже прямо является просить милости у самозванца. Пугачёв спасает героя и от мужицкой расправы (а ведь Гринёв с саблей в руках налетел на мужицкий отряд!), и от гнева своих «енаралов», и от доноса злобного Швабрина, и, самое главное, сдерживает собственный «царственный» гнев — когда узнаёт, что Гринёв был с ним, «государем», не вполне откровенен.

Воистину, это — спаситель; Пугачёв предстаёт нам в почти непрерывных делах милосердия, жестах добра. Очень важно отметить, что Пушкин, рисуя своего Пугача, изображает, конечно, не столько того казака Зимовейской станицы, злодея и плута, каким тот был в самом деле; нет, Пушкин для нас создаёт идеального Пугачёва — такого, каким д о л ж е н б ы л б ы т ь предводитель народного бунта. Скажем больше: и бунт Пушкин рисует не столько таким, каким он был в реальности, сколько изображает «идеальный» народный мятеж, то есть раскрывает нам и с т и н у русского бунта. Но об этом речь впереди — а пока надо вспомнить ещё об одной важной роли, которую Пушкин отвёл своему персонажу.

Дважды — сначала в гринёвском сне, а потом в сцене спасения Маши Мироновой от домогательства Швабрина — Пугачёв выступает как посажёный отец дворянина Гринёва. Эта роль многосмысленна и непроста. С одной стороны, отец посажёный — или ряженый (см. словарь Даля) — это отец подставной, ненастоящий, тот, кто изображает отца только в брачном обряде. Но с другой стороны, посажёный отец благословляет, напутствует человека в любви, то есть в самом высоком, святом проявлении жизни.

Так же точно и Пугачёв для Гринёва, с одной стороны, самозваный и «ряженый» царь — но с другой стороны, он оказывается спасительной опорой Гринёва в той круговерти судьбы, которая равнодушно-безжалостно закрутила героя. А уж то, что казак Емельян помогает Гринёву вызволить из беды капитанскую дочку, возлюбленную героя, создаёт неразрывную связь между ними. Пугачёв стал действительно свадебным, посажёным отцом для Гринёва — как потом посажёною, в сущности, матерью стала для Маши Мироновой Екатерина Великая. Так вот Пушкин и «породнил» всех героев романа — свёл воедино, в одну нераздельно-большую семью, даже императрицу и ненавистного ей бунтаря, выражая тем самым идею о «семейственности» русского национального бытия и о том, что русский мятеж есть, по сути, большая семейная ссора.