и каждый рейс в Шадрино и обратно превратит в настоящее мучение. Но слякотная осень придет сюда, в Нижнее Поволжье, еще нескоро. Поэтому можно крутить баранку и ни о чем таком не думать.
Водитель, не отрывая взгляда от дороги, покрутил ручку настройки приемника и продолжил громко насвистывать, перевирая хорошо знакомую мелодию. Он слушал местные новости, свистел, и все не решался обогнать идущий впереди самосвал. Самосвал поднимал за собой шлейф пыли и мелкого песка и портил настроение водителю автобуса. Вцепившись в баранку, он перестал свистеть и сосредоточил внимание на дороге. Наконец автобус так сильно тряхнуло, что водитель, жалея технику, решил отстать от самосвала, чтобы не глотать пыль.
Сайкину, сидевшему у окна справа от водителя, было хорошо видно, как расстояние между их автобусом и самосвалом увеличивается, пыль из-под колес грузовика теперь вдалеке относило ветром в сторону, и задышалось легче. По пути от райцентра до деревни Сайкин хотел подремать, но дорога оказалась слишком ухабистой, а школьников, возвращавшихся из города, переполняли впечатления, и они, ни на минуту не закрывая рты, хором гомонили. Поспать не удалось. Встававший над степью яркий день развеял сонливость, и дорога перестала казаться утомительной. Через мутное стекло он смотрел на однообразную плоскую степь, уходящую к небу, желтоватую выжженную солнцем землю, белое сухое жнивье.
Бедность пейзажа, его горизонтальные линии навевали невыразимую словами скуку, какую может испытать человек только в степи. Автобус накручивал километры, ландшафт все не менялся, Сайкин маялся на жестком неудобном сиденье и ждал конца этого, как ему казалось, бесконечного пути. На его коленях лежала спортивная сумка с вещами, взятыми в дорогу, и папка с несколькими рассказами Пашкова. Томясь от вынужденного безделья в самолете и аэропорту, пыльных автобусах, Сайкин пробовал читать, но не мог сосредоточиться, отгородиться от происходящего вокруг и засовывал папку обратно в сумку. Вот и сейчас читать он не мог, строчки прыгали перед глазами, буквы наскакивали друг на друга, дрожали вместе с автобусом, сливаясь и разбегаясь.
Сайкин, злясь, захлопнул папку и снова уставился в окно, но, не найдя там ничего заслуживающего внимания, спросил сидящую рядом женщину, далеко ли еще до Шадрино. Женщина ответила, что скоро будут на месте. Сайкин обратил внимание на ровный коричневый загар женщины, правильные черты стареющего лица, темные не выцветшие глаза с чистыми белками. Он отвел взгляд и подумал, что в молодости женщина была красавицей, и попытался определить, сколько ей лет, но так и не смог. Прядь волос, выбившаяся из-под застиранного платка, была пегая, почти седая, а зубы, открывшиеся в полуулыбке, молодые. Худое точеное лицо совсем не вязалось с ширококостными, по-мужски сильными руками.
Дорога ушла вправо, и Сайкин увидел высоко поднявшееся солнце, начинало припекать. Он щурился в жарких лучах и думал, что сейчас в Москве моросит холодный дождь, предвестник осени. А в эти края осень опоздает надолго, будет короткой и ненастной, быстро сменится пронзительными сухими ветрами, злым колким снегом. Но это произойдет еще нескоро, пока здесь длится чудесное лето. «Кто бы мог подумать, что можно, оторвавшись от всех срочных дел и вырвавшись из московской слякоти, очутиться здесь?» — спрашивал себя Сайкин.
* * *
Еще только вчера такой прогноз событий показался бы фантастикой. Да, еще вчера, до телефонного звонка Ларисы. Пробиваясь сквозь немыслимые помехи, треск, посторонние гудки, ее голос в трубке сперва показался Сайкину совершенно незнакомым. Потом он понял, что Лариса плачет, но тут связь оборвалась, слышны сделались только шумы и помехи, а ее голос пропал.
Грохнув трубкой, Сайкин матерно выругался и вернулся к прерванному разговору с Шамилем Юсуповым. Татарин, от которого Сайкин за годы совместной работы ни разу не слышал бранного слова, болезненно реагировал, когда сослуживцы ругались матерно. В этих случаях он отворачивал голову и морщился. Зная эту особенность Юсупова, разозленный оборвавшимся разговором и недобрым предчувствием Сайкин без нужды, лишь чтобы сделать неприятное финансисту, через слово вворачивал в их дальнейший разговор матерные ругательства и соленые выражения.
Лицо Юсупова морщилось, как резиновая маска, и Сайкин, испытывая скрытое злорадство, вел беседу, посмеиваясь про себя над гримасами подчиненного, подыскивал все новые выражения, наполненные ядовитым соком. Срывая свое раздражение на Юсупове, Сайкин, увлеченный этой игрой, даже забыл о плачущем голосе Ларисы, пока не услышал длинную трель междугородного звонка. Он схватил трубку. На этот раз слышимость оказалась почти нормальной. Он даже разобрал громкие всхлипы Ларисы. Голос казался слабым, уставшим.
Неделю назад Лариса уехала к заболевшему отцу Геннадию Леонидовичу, жившему в деревне где-то на Нижней Волге. Тогда, уезжая, Лариса очень торопилась, сказала только, что с отцом очень плохо. За эту неделю Сайкин почти не вспоминал о Ларисе, так закрутили дела, и не имел представления, в каком состоянии ее отец и что с ним вообще случилось.
И вот теперь — сообщение о том, что Геннадий Леонидович, не приходя в сознание, скончался после перенесенного неделю назад второго по счету обширного инфаркта. Лариса сказала, отец умер позапрошлой ночью, а похороны уже завтра. Последовала долгая нервная пауза. Не понимая, почему такая спешка с похоронами, Сайкин обдумывал услышанное.
Наконец, он спросил, стоит ли так торопиться с погребением. «Здесь стоит такая жара, что покойник не лежит больше полутора суток». Голос Ларисы зазвучал спокойнее, она быстро справилась с чувствами. Сайкин подумал, что в этой глубинке не проводят даже вскрытия, а диагноз «умер от инфаркта», скорее всего, поставил местный полуграмотный фельдшер. Сайкин представил Ларису рядом с телом ее отца, бестолковые хлопоты соседей и спросил, будет ли на похоронах кто из родственников.
Оказалось, приедет только брат Геннадия Леонидовича со своей женой. «Выходит, кроме деревенских, и гроб вынести некому», — подумал Сайкин. Еще он спросил, как у Ларисы с деньгами. Оказалось, все в порядке, деньги она сняла с отцовской сберкнижки. И снова наступила долгая, почти бесконечная, пауза в разговоре. Казалось, Лариса ждала от Сайкина каких-то других, более уместных слов. Но этих слов не было, и Сайкин молчал, тяготясь своим молчанием.
Он задал еще несколько пустяковых, никчемных вопросов, что-то про себя решая, наконец, спросил, в котором часу завтра назначены похороны. Лариса ответила, что в час дня. Тогда Сайкин, проклиная себя за то, что покидает Москву в самое неподходящее время, сказал, что будет на месте к сроку. Он ожидал удивления, слов благодарности, но Лариса не сказала ничего, словно жест Сайкина был само собой разумеющимся, самым естественным в этой ситуации. Слегка уязвленный Сайкин подробно расспросил, как добраться до деревни, и все записал на отрывном календаре.
Потом