сторону, определили поднос на журнальный столик. Семен подвинул себе тяжелый деревянный стул, выполненный в нарочито грубом псевдокрестьянском стиле, уселся на него и с интересом посмотрел на слегка смущенного Бронштейна. Юрист опустил глаза в чашечку с кофе и долго с показным интересом размешивал ложечкой сахар.
— Ну, Лев Исаакович, не тяните из меня жилы, расскажите, что там все-таки было у Меркулова, — взмолился Сайкин. — Будьте хорошим мальчиком, расскажите.
Бронштейн, наконец, перестал терзать ложечку. Он взял чашку и глотнул кофе.
— Честное слово, ничего особенного. Принес Меркулову бумаги. Я, знаете ли, первый раз в таких заведениях. Раньше и представления не имел, как выглядят современные бордели. С возрастом я не утратил, не растерял некоторые старомодные понятия, иллюзии. Я юрист, но, несмотря на это у меня есть совесть. Может быть, я последний юрист в этом городе, у которого есть совесть.
— Не отвлекайтесь, Лев Исаакович.
— Места греховной любви виделись мне совершенно иными. Нет, не романтические сейчас времена, все предельно утилизировано. Вульгарщина, примитивизм каменного века. Даже хуже. В большой обычной квартире, в обычном доме сидят на продавленных диванах девочки, как курицы на насесте, ждут звонков от клиентов, потом выезжают к ним на дом. Диспетчерская, и только. Топчутся кормленные бугаи, шоферы и телохранители, как их там называют, пьют чай, базарят. За версту прет конюшней. Бумаги Меркулов подмахнул, я складываю их в портфель, собираюсь уже откланяться. А он хочет меня облагодетельствовать, так ему наша сделка нравится. Короче, Меркулов выходит и возвращается в компании такого неземного существа, которому в этом стойле совсем не место.
Руки Бронштейна очертили в воздухе несколько параболических линий.
— Нежное создание, еще не стряхнувшее золотую пыльцу юности. Блондинка, искушенность которой выдают только пухлые губы и весьма зрелые формы. Угадал Меркулов мою слабость, эх.
Бронштейн поднял чашку и пригубил кофе. Бронштейн послал воздушный поцелуй противоположной стене.
— Она подает руку, опускает свои небесные очи: «Меня зовут Лиля». И садится на самый уголок дивана, как овечка, которую злой циник Меркулов привел мне на заклание. Боже мой, я даже забыл о запахе пота, которым пропиталось это заведение, я волнуюсь, я чувствую вкус жизни. А Меркулов сидит и наблюдает, подлец, какой эффект производит на меня эта Лиля. Я беру себя в руки и киваю ему, мол, подходит.
— Значит, проехались на дармовщинку, — вставил Семен.
— Мы с Лилей отправились на ту квартиру на Котельничской набережной, которую я снимаю, — Бронштейн самодовольно усмехнулся. — Вообщем, сели в мою телегу, поехали. По дороге я только из вежливости поинтересовался ее житьем, а она, видно, приняла меня за попа, которому надо исповедоваться. Начала рассказывать, что копит доллары на квартиру, а Меркулов со своими громилами забирает почти все деньги. Потом начала рассказывать, что Меркулов импотент. Типичная ненависть пролетария к своему работодателю. Наконец, ее откровенность дошла до того, что она, хихикая, рассказала о том, как Меркулов учил ее орать в голос, симулируя оргазм. Вся эта гнусь окончательно испортила мне настроение, и еще с полдороги хотелось отвезти ее обратно.
— Не оправдывайтесь, — Сайкина веселил рассказ юриста. — Никто из нас не застрахован от неудач. Что вы, в самом деле, так переживаете? Относитесь ко всему философски. Так что там дальше было?
— Отпустил ее с Богом. Пальцем не тронул. Только попросил массаж спины сделать, хоть этому ее Меркулов научил. А то спина болит, особенно когда за рулем долго сижу.
— Вы, Лев Исаакович, скажите, как это ваша Ира с ее поразительным женским чутьем до сих пор не заподозрила вас в неверности? — спросил Сайкин.
— Существует множество способов притупить нюх моей старухи, так сказать, усыпить ее бдительность. Жена твердо уверена, у меня нет любовницы хотя бы потому, что я редко меняю нижнее белье. Все это — маленькие семейные хитрости. Жена даже не допускает мысли, что у такого грязнули, как я, может быть любовница.
* * *
Сайкин обратил внимание, как за окном потемнело. Мелкие капли дождя быстро застучали по жестяному подоконнику, размытые силуэты вертикальных сосен менялись, стекали вниз, приобретали причудливые формы. Почудилось, что и в доме возник запах дождя и смешался с запахом свежей, местами непросохшей после ремонта олифы. Щелкали, разлетались в стороны угольки в камине, дом жил своей тайной и видимой жизнью. Сейчас, в короткую минуту вдруг наступившего душевного уюта, Сайкину особенно не захотелось расставаться с этим особняком.
— Ну и покупателя вы мне нашли, еще тот жук, — с внезапным раздражением сказал Сайкин.
— Виктор Степанович, не надо быть ханжой. — Глазки Бронштейна стали непроницаемы. — Никто вас не просит уважать бизнес Меркулова. Но человек он, доложу я вам, весьма способных, неординарный. Начинал с нуля, ничего не имел за душой, кроме одной судимости.
— Все мы когда-то с нуля начинали, подумаешь, самородок, мать его, — раздражение Сайкина не исчезало.
Семен составил посуду на поднос, спросил, будет ли кто кофе, и, получив отрицательный ответ, исчез с подносом. Сайкин вытащил из кармана пиджака и полистал небольшой блокнот, почитал свои записи и, не отрываясь от бумаги, обратился к Бронштейну.
— Вы, Лев Исаакович, конечно, не забыли о моей просьбе о покупке квартиры?
— Конечно, не забыл. — Бронштейн прислушался к звону посуды на кухне и звукам льющейся из-под крана волы.
Стало слышно, как Дворецкий закрыл воду и начал бесцельно слоняться по кухне, передвигая все попадавшиеся на глаза предметы. Звуки, извлекаемые Семеном из кухонной посуды, наконец, надоели Бронштейну, и он крикнул Дворецкому, что есть интересная газета. Семен вернулся в комнату, взял у Бронштейна номер и расположился на диване. Дождь продолжал скрестись о жестяной подоконник.
Сайкин встал, прошелся по комнате и открыл створку окна. Брошенный окурок затерялся в траве. Воздух в штрихах дождя колебался. Сайкин вдохнул влажный запах, закрыл окно и опустил шпингалет. Он подумал, хорошо бы выбраться за город на целый день, бесцельно побродить по лесу, развести костерок в ранних сумерках где-нибудь у реки.
Он вспомнил, как прошлым летом был на островах на Оке, как вечернее солнце нарисовало на воде от берега к берегу широкую золотую дорогу. Ночью в черной воде дрожали огоньки далеких бакенов. Тогда Лариса сказана, что никогда еще не была так счастлива, жизнь казалась совершенной. Наутро за ними пришла моторка. Отплыли уже прилично, когда вспомнили, что свернутую палатку в чехле оставили на острове и не стали возвращаться, решили, пусть достанется другим робинзонам.
Потом ели уху из щуки, приготовленную женой лесничего. Щука крупная, белое мясо легко отставало от ее костей. Рыба, против ожидания, совсем не пахла илом или речной травой. Лесничий в