мать… Зачем вам нужна была ее гибель?
Ответила она, не задумываясь, и голос ее прозвенел колокольчиком:
— Ну, знаете, как это бывает между матерью и дочерью… Вся эта скрытая ревность… Пропущенные детские утренники в школе, ссоры насчет места в шкафу…
— Я вас серьезно спрашиваю.
Одну секунду пальцы ее задумчиво барабанили по стволу пистолета.
— Моя мать, — сказала она, — была очень красивой женщиной.
— Знаю. Я видел фотографии.
Она фыркнула:
— Что там фотографии! Фотографии — это отдельные моменты. Мама была не просто красавицей, ты, сыщик хренов, она была воплощенной элегантностью, воплощенной грацией и воплощенной любовью без границ. — Дезире втянула в себя воздух.
— Так зачем вам нужна была ее гибель?
— Когда я была еще маленькой, мама взяла меня в город. «Девичник» — так она это называла, день только для девочек. Мы устроили пикник на Лугу, ходили по музеям, пили чай в «Ритце», катались на аттракционах в Паблик-Гарден. Это был чудесный день. — Она поглядела в окно. — А часа в три мы наткнулись на ребенка. Он был моего возраста — а было мне тогда лет одиннадцать. Китайчонок, и он плакал навзрыд, потому что кто-то из проходящего мимо школьного автобуса бросил в него камень и камень попал ему в глаз. И моя мать — я никогда этого не забуду — прижала его к груди, плача вместе с ним. Плакала она беззвучно, но слезы текли по ее щекам, а кровь мальчика пачкала ей блузку. В этом была она вся, Патрик. — Дезире отвернулась от окна. — Она плакала из-за других.
— И за это вы ее убили?
— Я не убивала ее! — прошипела Дезире.
— Нет?
— У нее машина сломалась, кретин! Понятно тебе? Это не планировалось. Она не должна была находиться в машине с Тревором. Она не должна была умереть.
Громко закашлявшись в кулак, она сделала резкий хриплый вдох.
— Произошла ошибка, — сказал я.
— Да.
— Вы любили ее.
— Да.
— Страдали из-за ее гибели, — сказал я.
— Такого ты себе и вообразить не можешь!
— Хорошо, — сказал я.
— Хорошо, что она умерла или что я страдала из-за ее гибели?
— И то и другое, — сказал я.
* * *
Большие чугунные ворота перед нами раскрылись, когда мы подъехали к подъездной аллее, ведущей к дому Тревора Стоуна. Я въехал в брешь, и ворота за мной опять закрылись, а фары машины осветили аккуратно подстриженные ухоженные кусты и живые изгороди по бокам. Потом мы свернули влево, объезжая по белой гравиевой дорожке овальной формы лужайку с огромной купальней для птиц посреди нее. Дом находился метрах в ста от нас, и мы поехали мимо высаженных в два ряда белых дубов. Величественные деревья высились гордо и стойко, как часовые, через каждые пять метров.
Аллея уперлась в тупик, но Дезире сказала: «Дальше — сюда», — и ткнула пальцем. Я объехал фонтан, и он вдруг заискрился — желтые огоньки света запрыгали в пенистых струях, а над ними стала медленно вращаться бронзовая нимфа, и мертвые глаза ее на ангельском личике проводили меня взглядом.
Дорога устремилась к углу дома, и я, дав задний ход, очутился в сосновой рощице возле переделанного во флигель сарая.
— Здесь поставьте, — сказала Дезире и указала на лужайку слева от сарая.
Я подъехал и выключил мотор.
Она взяла ключи и вышла из машины; под наставленным на меня через ветровое стекло пистолетом я открыл дверцу с моей стороны и ступил в темноту и холод, казавшийся вдвое сильнее, чем в городе, из-за воющего ветра с океана.
Я услышал характерный звук, с каким вставляется обойма в автоматический пистолет, и, повернувшись, увидел черное дуло, а за ним — Джулиана Арчерсона.
— Вечер добрый, мистер Кензи!
— Шатун… — сказал я. — Как всегда, рад встрече с вами.
В полумраке я различил какой-то медный цилиндр, торчащий из левого кармана его пальто. Когда глаза мои привыкли к неясному освещению, я вгляделся получше и понял, что это похоже на кислородный баллон.
Подойдя к Джулиану, Дезире приподняла свисавшую из баллона трубку, расправила ее, и из темноты вынырнула полупрозрачная желтая маска.
Она сунула маску мне в руки и отвернула вентиль баллона со словами:
— Пососи-ка!
— Вы что, смеетесь?
Джулиан ткнул мне в челюсть дуло пистолета:
— У вас нет выбора, мистер Кензи!
— Ну, за госпожу Дженнаро, — сказала Дезире сладким голосом, — неповторимую и единственную!
— Медленно, — сказал я, поднимая маску.
— Это вы про что? — спросила Дезире.
— Про то, как ты будешь умирать, Дезире. Медленно!
Я поднес маску к лицу и, сделав вдох, сразу почувствовал, как горят и немеют щеки и кончики пальцев. Еще один вдох — и в грудь мне стал заползать какой-то туман. Третий вдох — и все вокруг позеленело, а потом погрузилось в черноту.
39
Моей первой мыслью, когда я медленно вплыл в сознание, было, что я парализован.
Руки мои не двигались. Ноги тоже не двигались, и не просто руки-ноги — похоже было, отказали все мускулы.
Я открыл глаза, моргнул несколько раз, пытаясь снять с роговицы покрывавшую ее сухую корку. Передо мной проплыло улыбающееся лицо Дезире. Затем — торс Джулиана. Лампа. И снова торс Джулиана. И лицо Дезире — она все еще улыбалась.
— Привет! — сказала она.
Комната за ними стала наполняться предметами, словно все эти предметы, устремившись ко мне из темноты, внезапно замешкались, остановившись за их спинами.
Я находился в кабинете Тревора, в кресле, стоявшем у переднего левого угла его стола. За моей спиной слышался рев морского шторма. Сон постепенно отступал, и я расслышал тиканье часов справа от меня. Повернув голову, я посмотрел на часы. Девять часов. Я выключился на два часа.
Опустив голову, я взглянул себе на грудь и не увидел ничего, кроме сплошной белизны. Мои руки были притянуты к подлокотникам кресла, а ноги — к его ножкам изнутри. Я был связан двумя простынями: одна охватывала грудь и бедра, вторая — ноги. Узлов я не чувствовал и потому подумал, что соединялись обе простыни, должно быть, на спинке кресла. Связан я был очень туго, от самой шеи, превращен как бы в мумию, но никаких следов веревок или наручников те, кто будет делать потом вскрытие, не обнаружат, а вскрытие, я был уверен, Дезире планировалось.
— Никаких следов, — сказал я. — Отличная работа.
Джулиан приподнял передо мной воображаемую шляпу.
— Это мой алжирский опыт, — сказал он. — Давняя история.