о дикарях, которые повергают всех в страх и трепет в Галлии, Германии, Испании, Ирландии? Рим никого не боится.
Но и кельты никого не боятся, отвечали воины.
Слепая, безрассудная храбрость всегда уступит уму и расчету, сказал Цезарь.
И он послал пятьдесят пять тысяч солдат против четверти миллиона кельтов в Алезии.
И те вышли на битву. Глаза их были налиты кровью, они были голы и вопили от ярости и возбуждения и презирали смерть.
И батальоны Цезаря разбили их в пух и прах.
Применив умную тактику и расчет, совершенно хладнокровно войска Цезаря победили безумных, стойких и бесстрашных кельтов.
Проезжая с триумфом по улицам Рима, Цезарь обронил, что никогда еще не встречал военачальника храбрее Верцингеторикса, командующего кельтской армией в Галлии. И наверное, для того, чтобы похвала его прозвучала возвышеннее, Цезарь во время триумфального шествия все время помахивал отрубленной головой Верцингеторикса.
Так ум в который раз победил грубую силу. Ум подчиняет себе сердце. Оголтело ринуться подобно кельту, прострелить колено Дезире и ждать от этого каких-то результатов — глупее глупого. Дезире — тактик. Дезире — это Рим.
Бурление крови во мне прекратилось, кровь подернулась льдом. Я сидел, слушая звук работавшего вхолостую мотора, а справа от меня катила свои воды Чарльз-Ривер. Пульс мой стал реже. Руки уже не дрожали.
Это ведь не кулачный бой, говорил я себе. Из кулачного боя ты возвращаешься окровавленным, твой противник окровавлен несколько больше, но обычно, если ему так хочется, он готов к новым сражениям.
Но у нас это война. А чтобы победить на войне, надо отрубить противнику голову. И все будет кончено.
— Как настроение? — спросила меня Дезире, выходя из дома Джея с десятиминутным опозданием.
— Превосходное! — Я улыбнулся.
Остановившись возле машины, она восхищенно присвистнула:
— Роскошь какая! Хотелось бы мне, чтоб погода была теплее, чтобы можно было поднять верх!
— Мне тоже бы хотелось.
Прежде чем открыть дверцу, она легонько погладила ее, потом открыла и, влезая, коротко чмокнула меня в щеку.
— Где мисс Дженнаро?
Перегнувшись через мою руку, она провела пальцами по деревянной отделке руля.
— Мисс Дженнаро решила еще пару деньков погреться на солнышке.
— А что я говорила! Только вот билет пропал.
Мы взлетели на эстакаду автострады, после чего свернули на трассу 1, слыша позади себя автомобильные гудки.
— Мне нравится, как вы водите, Патрик. Очень по-бостонски.
— Я и есть бостонец, — сказал я. — Бобоед до мозга костей.
— Нет, вы только послушайте этот двигатель! — восхитилась она. — Рычит, как леопард!
— Я и машину купил из-за этого. Обожаю рычанье леопардов.
Она хмыкнула, издав тихий гортанный звук.
— Надо думать!
И, положив нога на ногу, откинулась в кресле.
На ней были голубые узорчатые джинсы, темно-синяя кашемировая кофта навыпуск и с капюшоном и коричневые мягкие мокасины. Ее духи пахли жасмином, а от волос шел запах хрустких яблок.
— Ну что, — спросил я, — развлеклись по возвращении?
— Развлеклась? — Она покачала головой. — Все время после приземления просидела взаперти в этой квартире! Боялась нос высунуть до вашего приезда! — Она вынула из сумочки пачку «Данхилла». — Не возражаете, если я закурю?
— Нет. Мне нравится сигаретный дым.
— Бывший курильщик? — Она щелкнула зажигалкой на приборной доске.
— Скорее борющийся с пристрастием к никотину.
Мы проскочили Чарльзтаунский туннель, и перед нами выросли огни Тобин-бриджа.
— По-моему, не стоит так строго порицать наши слабости и пристрастия.
— Вы в этом уверены?
Она закурила и втянула в себя дым, издав явственно слышимый свистящий звук.
— Абсолютно уверена. Все мы смертны. Не правда ли?
— Насколько мне это известно, да.
— Так зачем же бороться с вредными привычками? Зачем какие-то из них — пристрастие к алкоголю, героину, никотину, сексу, наконец, назовите что угодно — особо выделять, делая из них жупел и пугая этим детей, если мы не отказываемся жить в больших городах, где воздух полон токсинов и дыма, если мы едим высококалорийную пищу или, черт меня возьми, являемся гражданами самой индустриальной страны в мире?
— Резонно.
— Если я и умру от этого, — она потрясла в воздухе сигаретой, — то, по крайней мере, это будет мой собственный выбор. Тут уж ничего не попишешь — сама руку приложила, сама и отвечай. Все лучше, чем угодить под грузовик во время пробежки трусцой.
Я невольно улыбнулся:
— Мне не доводилось слышать такой забавной аргументации.
Мы выехали на Тобин-бридж, и пролеты моста напомнили мне Флориду, там тоже физически ощущаешь под собой водную стихию. И не только Флориду это напоминает, нет. Ведь именно здесь погибла Инес Стоун, исходя криком, когда пули впивались ей в тело, раня жизненно важные органы, именно здесь глянула она в глаза безумию и матереубийству, хотя о последнем она могла так и не узнать.
Инес. Была ли ее гибель частью замысла или же не была?
— Так что же, — сказала Дезире, — назовем мою философию нигилизмом?
Я покачал головой:
— Нет. Фанатизмом, насквозь пропитанным скептицизмом.
Она улыбнулась:
— Хорошо.
— Рад, что вам понравилось мое определение.
— Я это о том, что все мы смертны. И умрем, хотим мы этого или нет. Уж такова жизнь.
И, перегнувшись ко мне, она бросила мне на колени что-то мягкое.
Мне пришлось дожидаться уличного фонаря, и только тогда я понял, что это, — такой темной была материя.
Это была футболка. На ней белыми буквами были написаны слова «Пожар на бойне», а правое плечо было спущено, так что еще немного — и футболка соскользнула бы с ее владелицы.
Дезире уперлась пистолетом мне в ширинку и склонилась ко мне так низко, что моя ушная раковина ощутила прикосновение ее языка.
— Не во Флориде она, — сказала Дезире, — а в яме. Она еще жива, но умрет, если вы не выполните в точности то, что я вам прикажу.
— Я убью тебя, — шепнул я, когда подъем на мост, достигнув вершины, закончился и начался спуск к другому берегу.
— Так все вы, мальчики, говорите.
* * *
На объезде Марблхедского перешейка, когда океанские волны ревели и бились о скалы внизу, я на секунду заставил себя забыть об Энджи. Я прогнал мучившие меня, одна другой страшнее, картины, я утихомирил черные тучи тревоги, грозившие поглотить меня, и проговорил:
— Дезире…
— Да, так меня зовут. — Она улыбалась.
— Вы желали смерти вашего отца, — продолжал я. — Прекрасно. В этом есть хоть какой-то смысл.
— Спасибо.
— Хоть и с оттенком человеконенавистничества и индивидуализма, одним словом — социопатии.
— Красиво выражаетесь!
— Но ваша