в том, в каком ты швыряешься стульями, друг мой! — скорым шагом он подошёл и, выхватив означенный предмет, аккуратно поставил его на место, сел и бросил на собеседника деланно весёлый взгляд снизу вверх. — Или, знаешь! — продолжил он развивать тему. — С отцом у него, конечно, не срослось, — доверительным шёпотом объяснил: — Тому помогла на тот свет уйти жена. А вот на брата… — он покрутил в воздухе рукой, словно сравнивая. — На брата он орал примерно так же, — с ласковой улыбочкой добил: — Перед тем, как убить его. И даже, — вытянув ноги, мечтательно уставился в потолок, — что-то похожее про интриги в том оре было.
Райтэн смотрел на него тупым бессмысленным взглядом. Никаких моральных сил на гнев и возмущение у него уже не осталось.
— А вот тут вы отличаетесь, да, — невозмутимо прокомментировал это бездействие Дерек. — Старина-Грэхард уже был бы в полнейшем бешенстве. Но надо же с чего-то начинать, да? — с наигранным сочувствием поинтересовался он.
Дерек, считавший себя стоящим уже одной ногой в могиле… то есть, в Ньоне… не был теперь способен на серьёзный спокойный разговор. Он, уже полностью приняв мысль, что ньонская разведка буквально на днях схватит его и доставит к Грэхарду, полностью провалился туда — в своё ньонское прошлое — и отыгрывал ситуацию так, как сыграл бы её при Грэхарде.
Пока Райтэн молча переживал осознание, что его вот прямо сейчас поставили на одну доску с ньонским владыкой — в самом дурном и пакостном смысле такого сравнения — старший Тогнар уже вполне совладал с собственными чувствами и наблюдал за игрой Дерека с изрядным любопытством. Он видел в этой игре лишь умелый, продуманный способ снять напряжение и притушить огонь разрушительных эмоций.
Райтэн же — Райтэн видел за этой игрой смирение отчаявшегося человека, который заранее признал свой проигрыш и даже не пытается бороться. Грэхард ещё даже не получил донесение — а Дерек уже сдался. Уже смирился с тем, что его снова сделают вот таким вот прежним Дереком, каким он был в Ньоне.
— Что ты творишь?.. — тихо и горько вопросил Райтэн.
В его взгляде было столько боли и тревоги, что Дерек поперхнулся уже придуманной было шуточкой и покраснел. Под серьёзным, грустным взглядом Тэна ему сделалось вдруг стыдно за разыгранный только что спектакль.
Он встал, отряхнулся — словно пытался стряхнуть с себя эту шутовскую манеру — и перевёл стрелки:
— Что ты творишь? — переспросил он, пытаясь выразительно кивнуть на Тогнара, но понимания не достиг: Райтэн и в лучшем своём состоянии не умел улавливать такие намёки и переглядки.
— Как мне дальше жить с тем, — тихо и спокойно, артикулируя каждое слово, попытался достучаться до него Дерек, — что из-за меня ты навсегда рассорился с отцом?
Райтэн досадливо поморщился.
Эта ощутимая досада, в которой ясно читалось: «Мне больше нет до него дела!» — резанула по сердцу старшему Тогнару, наблюдавшему за сценой со стороны. Прикрыв лицо рукой, он тихо опустился в ближайшее к нему кресло, понимая, что уже ничего не исправить.
Дерек, впрочем, не согласился бы с ним в оценке этой ситуации.
— Ты хоть осознаёшь, — сердитым шёпотом продолжил он, — какое это немыслимое сокровище в нашем возрасте — живой отец? — Сердце Райтэна кольнуло глухой болью. — Ты из нас всех, Тэн, немыслимый богач. Что ты творишь?! — Дерека, видимо, тоже понесло. — Он же из любви к тебе меня, идиота, хотел из проблем вытащить! А ты!..
Взгляд, полный горечи, пронзил Райтэна насквозь.
Ему в этот момент не было дела до отца; но он с ужасом понимал, что натворил что-то настолько несусветное, что Дерек — добрый, сочувствующий, всех и всегда понимающий Дерек, — смотрит на него сейчас… со смесью горького разочарования и гнева. Что Дерек зол на него настолько, что напрямую сравнил с Грэхардом — прекрасно осознавая, как такое сравнение его заденет.
Райтэн не понимал, чем заслужил такие чувства, и это растерянное, беспомощное непонимание ярко отразилось на его лице.
Гнев в глазах Дерека сменился терпеливым смирением.
— Он же тебя любит, идиот! Ну, сам посмотри! — он развернул его за плечи, заставляя посмотреть на отца.
С глубоким недоумением Райтэн уставился на дрожащий уголок губ: мышца там нервно и мелко дёргалась, заставляя паутинку морщинок рвано подрагивать.
Почти минуту он смотрел на этот нервный танец морщинок, и только потом, трудно и со скрипом, до него дошло, что это морщинки на лице его отца.
Райтэн сморгнул, потряс головой и снова посмотрел, отмечая теперь и нервно сжатые пальцы, и потухший отчаявшийся взгляд, и — самое нелепое, странное и никак невозможное! — отсутствие какого-либо ответа.
Не было ни гнева, ни властного призыва к порядку, ни привычной язвительной насмешки, ни лёгкой небрежности уверенного в себе и в своих силах человека, — ничего из того, к чему Райтэн привык и к чему он был готов.
Был жалкий, растерянный пожилой человек, которого он, Райтэн, не встретив сопротивления, избивал словами, пока его не остановил Дерек.
Глубокий, всепожирающий стыд захватил Райтэна с головой.
Дрожа от стыда, он смотрел на отца и видел, наконец, не засевший в его голове образ, а реальность — и все те мерзкие, отвратительные, злые слова, которые он только что с такой ядовитой тщательностью выговаривал, вонзились теперь в него самого, разодрали его собственное сердце и совершенно его опрокинули.
— Пап… — беспомощной позвал он, как ребёнок, наворотивший дел и не знающий, как теперь разгрести все эти кошмарные последствия. — Папа!..
Тогнар поднял на него удивлённый взгляд. Мучительное в своей беспомощности «Папа!», так нелепо контрастирующее с предшествовавшими ему криками, не вписывалось в его видение ситуации.
Он заставил себя заглянуть в опрокинутое лицо сына, но вместо брезгливого презрения обнаружил выражение мучительного раскаяния.
Тогнара накрыло немыслимым, глубочайшим облегчением. Это выражение раскаяния говорило, по крайней мере, о том, что Райтэн жалеет хотя бы о части произнесённых слов — и, возможно, всё-таки не ненавидит его настолько, насколько только что заявлял.
Спокойным жестом опустив руки на подлокотники, Тогнар тихо отметил:
— Так орать было совсем не обязательно. Во всём же остальном ты полностью прав.
Райтэн издал какой-то протестующий клекочущий звук. Он, совершенно точно, не считал теперь себя правым — потому что не может быть прав человек, который кричит на родного отца. От стыда ему хотелось провалиться сквозь землю, и только спокойная, надёжная рука друга, которая лежала у него на плече, придавала ему мужества.
— Хорошо, согласен, у тебя были причины именно орать, — сделал вид, что не понял, к чему относится протест, Тогнар. —