воспоминаний ценила как самую большую драгоценность в себе, поскольку от неё и несло этим самым безжизненным запахом застарелого пепла. Хотелось поэтому её очистить своим молодым и ярым дуновением, дать новую возгонку всем её спящим желаниям, стать её дополнением, её энергией «ян», обняв её милую и одинокую «ин». А его отец Кук – бездарный врач и недоученный кудесник до сих пор мнил, что она ничего не помнит о прошлом, благодаря его целительному вмешательству, избавившему Ландыш от напрасных мук по утраченному мужу.
– Утончённая роскошь как болезненный нарост паразитов на теле социума, страдающего от того, что лучшие соки высасываются именно теми, кто ничего не создаёт, – сказал он задумчиво, одной частью сознания пребывая с Ландыш, а другой отслеживая свой разговор с Раминой.
– Ты случайно не работаешь в одном из государственных Департаментов пропагандистом? – подозрительно спросила Рамина, вглядываясь в него, будто увидела впервые. – То-то я думаю, откуда бы и кто узнал о моей коллекции, если я никого и никогда сюда не допускала? У меня прежде гостей не водилось. Финэля моя нелюдима и страдает от присутствия посторонних лиц. Я со знакомыми в домах яств или других местах встречалась. Ты – единственный из всех прошлых моих друзей – исключение.
– У тебя было много прежних друзей? – спросил он. – И я никогда не считал твою коллекцию за ценность. Ерундой, да, а уж то, что её отсюда утащили, так и вообще здорово. Тебе же дышать будет легче, а для старушки работы меньше. Кому же она понадобилась?
– Ты мне и объясни, Ва-Лери.
– Я? – изумился Валерий. – Почему я?
– Ты донёс, что у меня собраны в доме аристократические и дорогие изделия ручной работы, вот и нагрянули те, кто тащат в некие мифические музеи для народа всё, что им самим нравится. И никакой народ уже ничего не увидит.
– Это же чушь, Рамина! Зачем мне? Я могу тебе такой ерунды наделать хоть завтра. У тебя нет изображений утраченных образцов? В бумажном формате.
– Разве ты художник? И к чему бы мне воспроизводить на бумаге изображения вещей своего дома? Нет у меня никаких изображений. Я плохо тебя понимаю. Если умеешь хоть что-то делать своими руками, сделай по памяти. Я не буду возражать.
– Зачем тебе нужны игрушки? Ты же взрослая девочка. Даже наша Виталина бросила фигурку на камни, когда Лана подарила ей. Она поняла её никчемность даже для детской игры. А тебе-то зачем?
– Ваша Виталина? Может быть, она вовсе не сестра тебе твоя Лана? И у вас уже есть дочь?
– И она спокойно наблюдала наши с тобою отношения явно близких людей?
– Да, это было бы и странно, но не для меня. Я же помню о своей матери, как она была само спокойствие и улыбалась всем вокруг, демонстрируя свою дружбу с отцом, невзирая ни на что. Так мне рассказывала Финэля. Она могла бы избить Ифису, устраивать безобразные скандалы каждый день, чтобы выжить отсюда незваную вторую жену. Но она так не делала никогда. Она же знала, что отец в таком случае просто исчезнет из имения, а там, где он будет, она его уже и не найдёт. А так она хоть видела его за своим семейным столом в окружении детей, пусть и не родных ей по крови. Разговаривала с ним, показывала гостям своё фальшивое семейное счастье.
– Мне-то оно зачем, Рамина?
– Тогда пригласи меня к себе в гости. Я на месте сразу пойму, лжешь ты или нет.
Обещание, которое невозможно исполнить
Валерий растерялся. Куда бы он привёл Рамину? На объект в горах? А почему и нет? Что она там поймёт, чем может быть опасна?
– Хорошо! – сказал он, внезапно приняв решение, целью которого было сокрушить Кука. Чтобы тот поскорее отсюда убрался вместе со всеми, в том числе и с самим Валерием. Чего тут было торчать столько времени без цели и без всякого внятного объяснения. Они были тут одиночки на необитаемом космическом острове, если сравнивать их душевное и физическое состояние отрыва от родной планеты. – Хоть сегодня.
– Сегодня я не могу. Мне же после завтрака идти на производство. Ты забыл? Или ты нигде не работаешь сам? Или в вашем Департаменте вольный график работы? – она опять пристально вгляделась в лицо своего Ва-Лери. – Завтра. Приходи рано утром. Я приготовлюсь. Или ты не можешь?
– Я могу. Приду, – он обнял её, устав от её нападок и желая совсем другого. Она прижалась к нему пылающими маленькими грудями, похожими на бархатные персики. Рубашечка была с умыслом спущена вниз, чтобы даже во время как бы обвинений её пригожий, послушный её желаниям и властно присвоенный ею, Ва-Лери не переставал соблазняться ею.
– Не кричи так громко, – попросил он, – а то Финэля подумает, что я тебя убиваю.
– Она старая. Она понимает, что такое любовная страсть просто потому, что наблюдала её не раз за свою долгую жизнь, даже не зная её сама. Ты не забывай, кому она служила. Моему отцу-гуляке. Моей матери – блуднице. Да и той же Ифисе, слыша и наблюдая, как папаша ту совращал. Ей всё равно.
Рамина легла ему на грудь, заелозила как горячая узкая змея, слегка покусывая ему плечи и шею. Она давно уже напитала его кровь сладким токсином, сделала его податливым и мягким. Сделала его добычей. Валерий ужасался своей задумке притащить местную змею на глубоко законспирированный объект. Проще было порвать все отношения с Раминой. Таких Рамин в каждом столичном доме яств столько, что не устаёшь поражаться их разгульному накалу, не сбитому никакими прошлыми катаклизмами. Рамину нельзя брать в горы, в подземелья. Это чревато и глупо. А Рамина, отдаваясь взаимной страсти, не подозревала, что её любовное сумасшедшее, каким оно и бывает в юности, счастье уже на исходе, что внезапное отрезвление и болезненное похмелье самого Ва-Лери с последующим вхождением в нормальный и здоровый прежний алгоритм его существования наступит совсем скоро. Он не знал, входя в неё как в невозможное блаженство, давно забытое за годы странствий, любит ли он эту недоразвитую инопланетянку с фиолетовыми глазами? С её узкими гладкими плечиками, очевидно полными, но всё равно по-детски хрупкими. С её несколько выпирающим животиком, несколько коротковатыми ногами с их игрушечными по размеру, если для девушки, ступнями, круглыми атласными на ощупь коленками, кичащуюся своим аристократизмом, смешным для него.
Он не понимал этого. Он только ощущал её как острое желание входа туда, куда всякая женщина и заманивает мужчину, делая вид своей невольной уступки при этом. Он желал её,